Смех Циклопа

– Дверь повешена наоборот!

Настоящая замочная скважина обнаруживается слева, рядом с ненастоящей дверной петлей. Настоящие петли замаскированы справа. Теперь достаточно толкнуть дверь с правильной стороны, и…

– Браво, Лукреция.

– Двери и замки – моя епархия, – скромно сознается она.

Кажется, он впечатлен.

Они входят, светя перед собой мобильными телефонами, и находят две двери. Одна ведет вверх, другая вниз. Принимается решение сперва подняться.

Лестница ведет на верхушку маяка. За стенкой беснуется ветер.

Лукреция ежится.

Хватит с меня дождя! Ветра, дожди, грозы… Такое впечатление, что само небо на нас обозлилось!

Исидор посещает наблюдательный пост маяка. Посередине большой фонарь с красной лампой и четырьмя оптическими линзами. Все это накрыто чехлом из стекла и меди.

Дальше, на столике, лежат карты, компасы, секстант под густым слоем пыли.

Сюда давным-давно никто не совался.

Лукреция толкает дверь, ведущую на внешнюю галерею вокруг верхушки маяка, и ее чуть не сбрасывает вниз порывом сырого ветра.

Зато от круговой панорамы у обоих захватывает дух.

– Здесь пусто, – выносит вердикт молодая женщина с взъерошенными ветром волосами.

– А что вы рассчитывали здесь найти?

– Только не говорите, будто знали, что здесь ничего нет, Исидор!

– Что поделать, знал.

– Зачем тогда было лезть наверх?

– Чтобы удостовериться. И кое-что проверить…

Исидор возвращается на наблюдательный пост, открывает дверцу сундучка и достает бутылку рома. Она отхлебывает из горлышка, он тоже.

– Я думала, ваш ром – это морковный сок, зеленый чай и миндальное молоко.

– Так и есть. – Он опять прикладывается к бутылке. – Но в исключительной ситуации…

Они молча смотрят в океанскую бесконечность. Вдали угадываются соринки-корабли.

– Почему вы так упорно отвергаете мои ухаживания, Исидор?

– Ваше заболевание можно назвать «острой брошенностью». Вас бросили родители. Эта рана не зарубцовывается. Возможна терапия, такая или иная степень обезболивания, позволяющая поддерживать нормальную связь с окружающими. Но у вас колоссальная потребность в ободрении, защите, любви. Можно сказать, болезненная. Ни одному мужчине не под силу ее удовлетворить. Вы ведь ищете отца, а так как я вас оттолкнул, вы приняли за отца меня. Любой, кто вас отвергнет, бросит вам такой же вызов.

Она слушает, не шевелясь, каждое слово проникает ей в кровь, достигает клеточных ядер.

– Если отвергающий вас мужчина сначала ведет себя по-отечески, то вы еще больше его жаждете. Ваше влечение ко мне – всего лишь желание свести счеты с жалким призраком. Потому я вас и отверг.

По крайней мере ясно.

Она сглатывает и четко артикулирует:

– А какая болезнь мучает вас, Исидор?

– Мизантропия в острой форме. Неприятие людей. Я вижу в них вялость, примитивность, влечение к заведомой падали, желательно смердящей как можно сильнее. Поодиночке они трусливы, но становятся опасными, собираясь в стаи. Порой мне кажется, что я окружен гиенами. Они любят смерть, любят смотреть на мучения соплеменников, лишены всякой морали, беспринципны, не уважают других, плюют на природу. Они считают подходящим образованием для своих детей фильмы, где пытают себе подобных, – это, дескать, «развлечение»!

Не весь мир таков. Он сгущает краски, сильно преувеличивает. Это его личный невроз.

– Итак, у меня острая брошенность, у вас – острая мизантропия. Что дальше?

Небо опять раскалывается, опять припускает дождь.

– Я отвечаю вашей потребности в отце. Вы отвечаете моей потребности примириться вопреки всему с человечеством.

– Расследование – способ обмануть тоску?

– Нет. Гроза заставила меня поразмыслить. Работая научным журналистом, я сеял своими статьями знания. Сейчас мне этого не хватает. Распространять знания, раскрывать тайны, находить неведомые истины – в этом смысл всей моей жизни. Когда я сижу взаперти у себя на водокачке, у меня ощущение, что пропадает мой природный дар. Я – гоночная машина, стоящая в гараже. В этом нет ничего хорошего. Я жестоко ошибался. Я спал. Вы меня разбудили.

Не смей раскисать, Лукреция.

– Вы хотите вернуться в журналистику?

– Я не переставал быть журналистом. Правда, за рамками журналов.

– Не понимаю.

– У меня новые устремления. Желание посвятить себя занятию, оставляющему свободу рук и позволяющему сеять знания шире, чем при работе в журнале. Что-то вроде популяризации науки, но другим способом.

– Я молчу и слушаю.

– Я буду писать романы.

– Вы шутите?

– Нельзя ли без оскорблений? Считаете, я не потяну? Наши расследования часто завершаются открытиями, которые нельзя обнародовать, так почему бы не использовать их как материал для сочинительства?

Тучи сбиваются вдали в грозный, неумолимо надвигающийся ком.

– Людям, читающим вашу правду, придется принимать ее за вымысел?