Смелая женщина до сорока лет

Любопытнее же всего узнать, что мыслила и чувствовала деревенская баба, солдатка или отходница, или даже девка молодая, каковую персону граф сделал своею полюбовницей. Чтобы она, как Варенька или Макар Алексеич, поведала нам свои жалости, а и радости тоже, ежели были.

Аз же, смиренный Евстафий Савельев сын Кулебякин, худой и немудрый псаломщик, никоим образом несмь сочинитель или автор. Но отчего бы мне тогда не выспросить обозначенных баб или девок? А уж рассказанное ими занести в тетрадку. А там, по прошествии времени, передать сию тетрадку графу нашему Льву Николаевичу, который-то уж точно есть одареннейший сочинитель, и вот он-то дополнит ее соображениями со своей, с графской то есть, стороны и сумеет превзойти г-на Достоевского в натуральности.

Сказано – сделано.

Первым делом я приступил к уже упомянутой Аксинье Базыкиной. Светлым вечером окликнул ее на улице, когда она гнала корову домой. Залюбовался – баба и впрямь ладная, статная. Руки белые, полные.

– Чего тебе, Сташенька? – спросила, ибо сана священнического я не имею, а годами едва ли не моложе нее.

– За околицей сто шагов левее кусты, за кустами копенка, приходи, Аксиньюшка, угощу вином и закускою.

– Эк! – засмеялась. – А что батюшка скажет?

– Родный батюшка, – отвечаю, – уж помре, Царствие Небесное.

– Вечный покой, – говорит и крестится. – А отец Михаил?

– А мы скрытненько, – говорю. – Аки тати в нощи. Хотя Бог всё видит.

Улыбаюсь, а у самого сердце прыг-прыг.

– Не беда, – отвечает. – Он всё видит, а нас, глядишь, и не приметит. Как затемняет, приду.

“Святые, – думаю, – угодники! Как легко согласилась! Небось собралась известное дело что”.

Пришел, она уж там. Плахту расстелила. Сел рядом, достаю штоф вина, оловянные стопки, в туеске пряники, хлеб, крутые обчищенные яйца, солонины два куска.

Она выпила, я только пригубил. Закусили. Потом по второй. По третьей – под яичко с сольцой. Недешево!

– Давай, – говорит она, – давай, Сташенька, поскорее, я уж назад тороплюсь. И полтину серебром.

Откинулась спиной на копенку, понёву кверху тянет. Месяц из облака вышел. Ноги белые, беда!

– Да я не для того! – прервал я ее распутное стремление.

– Для чего ж тогда?

Объяснил, что мне от нее надобно. Чтоб рассказала, как и что у нее с графом было. Да не просто раз-два-левой-правой, а чтобы с чувствами.

Колени свела. Обдернула понёву. Брови сдвинула.

– Налей еще. Пряничка отломи. Ладно. Но не сегодня. Сама время выберу, когда всё в памяти соберу. Только угощение послаще, и полтину не забудь.

– Полтину, Аксиньюшка? Бога побойся! Лён ночами мять, целый пуд намять – за то баба насилу два гривенника заработает. И это ж какой труд. В поте лица! А ты – полтину! За разговор, да с моим винцом! Совести нет в тебе!

Выпила еще, пряником заела, вздохнула этак протяжно и говорит:

– Любила я очень графа Льва Николаича. Потому и деньги.

Встает, отряхает солому с плеч.

– Постой! – говорю. – Так что же, граф тебе всякий раз полтину платил? А может, и поболее?

Она рассмеялась и говорит:

– Заплатишь полтину – расскажу!

Убежала. Совсем темно было, месяц за облака зашел.

Вот наконец-то настало время.

Устроились мы на сеновале. Я на всякий случай прихватил, вдобавок к угощению и раздобытой полтине, лист бумаги, согнутый вчетверо, и карандашик.

Аксинья выпила первую стопку, закусила пряником, спрятала полтину куда-то себе в пояс и начала:

– Дело, стало быть, так было. Ефим, муж мой законный, опять уехал в Тулу плотничать. До Яблочного Спаса, а дело на Троицу. Трех дней не прошло – стукнула в окно Татьяна, старостиха. Так и так. «Слышь, барин зовет. Очень ты ему люба». Я прямо охнула. Барин – это ж не приказчик какой, не егерь, не лесник. Не проезжий господин. Барин, граф! Красивый какой. Высокий. Молодой, едва тридцать лет! Бородушка черная. Глаза горят. Удача такая. Но спросила: «Откуль он меня знает?» – «А вот увидел на жатве». – «И прям тебе сказал?» – «Зачем мне. Кучеру своему. А кучер Егору-старосте, мужу моему. А он уж мне поручил». – «Куда ж идти?» – «Я покажу». Показала. За огородом чаща, там овражек, за овражком баня.

– Ты, Аксиньюшка, тут помянула, – перебил я на минутку. – Тут помянула приказчика, также егеря и лесника, да и проезжего господина… Али ты с ними тоже побывала?

– Нет! – громко сказала она и рукой махнула. – Это так. Это бабы сказывают!

Непонятно было, правду она сказала или солгала.

– Вот я и пришла в назначенный час. Перед тем в лохани помылась, как Татьяна-старостиха велела. Занавеску белую, с вышивкой, чистую надела. Понёву красную. Платок красный, вот этот как раз. Босиком пришла…

Аксинья незнамо почему скинула лапти, ноги вытянула.

Потянулась за вином. Я ей налил. Она выпила, и дальше говорит:

– Стою посреди старой баньки, жду. Уж долго так. Устала стоять. Села на скамью. Нет никого. Легла на спину. Руку под голову. Задремала. И тут дверь скрып-скрып, и входит, значит, граф Лев Николаевич…»

Ну и так далее.

Жалко, нет такой тетрадки. Так и не услышим мы голос с другой стороны. С той стороны. С крепостной, с крестьянской, с рабской – уж будем прямо говорить.