Иногда думаешь: ну а что бы она рассказала? Что она вообще смогла бы рассказать? «Задрала я понёву, а граф сбросил порты, лег на меня и давай, и давай…» Нет, погодите. Она же любила его. Что же она чувствовала? Что переживала в своем сердце? Радость, счастье, а потом обиду, гнев? Не могу поверить, что для нее это было – как вымыть полы в барском доме. А если в самом деле так – то, слушая ее голос, надо убедиться и доказать, что она – тупое, бесчувственное создание. Точнее, «тупое чувственное» создание, которому недоступны душевные переживания любви. Но не может такого быть! Энгельгардт в своих знаменитых «Письмах из деревни» замечает:
А иногда это сочетается в одной личности.
В общем, очень интересно было бы узнать. Но увы, тетрадки такой нет.
Секреты и советы
Тут все кругом взрослые дяди и тети, и, надеюсь, все понимают, почему писатели так любят заканчивать свои произведения дождем.
«Дождь стучал в окно всю ночь» (Чехов).
«Немного погодя я вышел и спустился по лестнице и пошел к себе в отель под дождем» (Хемингуэй).
«Дождь лил стеной. Две девочки, накрывшись прозрачной клеенкой, бежали по асфальту босиком» (Трифонов).
«Закурив, я вышел из гостиницы под дождь» (Довлатов).
И бесконечное «Пошел (начался) дождь»; «Грянул гром, и с неба полило»; «В окне было видно, как струи дождя буравят лужи (реку, пруд, клумбы, газоны и т. п.)».
Именно в финале, да.
Это неправда, что литературные символы просты.
Они гораздо проще, чем кажется на первый взгляд.
Вот, например, в «Войне и мире»:
«Пахло табаком и мужчинами».
«На крыльце пахло вянущим лесом и собаками».
В «Воскресении»:
«Пахло полынью и по́том».
«Кроме табачного запаха, пахло еще очень сильно какими-то крепкими дурными духами».
В «Отце Сергии»:
«Пахло странно: маслом, по́том и землей».
Описание атмосферы через запах – причем запахов два или более, один обязательно телесный – «мужчинами», «по́том», «собаками».
Гости съезжались на дачу. Никто не знал зачем.
Так и разъехались, не зная.
Кто-то кого-то подвез на машине. Кто-то добрался до города на автобусе. А одна попала под электричку.
Пастернак был убежденный сталинист, майор НКВД – КГБ, и был приставлен к диссиденту Шолохову, чтобы споить его и не дать ему дописать роман «Доктор Живаго», которому на Западе уже заранее была назначена Нобелевская премия. Но Пастернак так увлекся текстом, что приписал роман себе.
Советской власти было недосуг разбираться. Главное – Нобелевка наша. Хрущев уже ехал в Переделкино поздравлять Пастернака с премией и внеочередным званием полковника, но тут ему в машину позвонил Эйзенхауэр и рассказал всю правду. Хрущев поехал назад – это был вошедший в историю советской литературы «разворот у Баковки».
Пастернак за эти дела получил по полной, а Шолохову премию всё равно дали, но уже не за «Живаго», а за старый роман «Тихий Дон».
Правда, «Тихий Дон» – это был развернутый прозаический пересказ неопубликованной юношеской поэмы Пастернака «Донская тишина».
Так что все в итоге при своих.
«История – как книга. Она красива в отрывках, заботливо подобранных критиком-адептом, мудра в отдельных, отточенных до афоризма, удачных фразах. Она интересна в позднейших размышлениях, когда вспоминаешь ее всю, в целом, без подробностей, – точнее говоря, когда в зрелые годы вспоминаешь свое юное впечатление (упаси бог в пятьдесят лет перечитать «Виконта де Бражелона»!). Но, пристально прочитанная страница за страницей, она полна сюжетных провалов, ненужных описаний, банальных умствований, психологических несообразностей в поступках героев, ошибок в местном колорите, и нет сил долистать этот том до конца…»
(Александр Фадеев – Всеволоду Иванову. Март 1956 г.)