Смерч

Чем кончится мое дело? Неужели осудят? Но то, что мне зачитали на следствии, было смехотворно и дико, звучало, как надругательство над юриспруденцией и простой справедливостью. К тому же сержант Иванов сам подал мне надежду. Прощаясь, он сказал:

— Будьте спокойны, Серебрякова. Самое большее, что может дать Особое Совещание, это ссылку. Надейтесь быть скоро с родными.

И однако…

Однажды в камеру мою вошел рок в образе начальника тюрьмы, кузена Вали Генераловой.

— Приговор! Приговор из Москвы!

От волнения мне показалось, что слух, зрение покинули меня. Я замерла.

— Восемь лет трудовых исправительных лагерей.

Я упала на пол без сознания. Всю ночь Игрушкина, причитая, как простая, добросердечная деревенская баба, прикладывала намоченную в холодной воде тряпку к моему разгоряченному лбу. Я бредила, приходила в себя и кричала:

— За что? За что же все-таки?

Не восемь, а целых десять лет не видела я матери.

Вскоре меня увезли на вокзал. В полосе света, посылаемого в ночь автомобильными фарами, я заметила две жалкие, прижавшиеся друг к другу фигуры. Это были мама и Зоря, которые в эти дни почти не отходили от тюрьмы. И они ждали приговора, надеялись.

На рассвете «столыпинский» вагон 4-го класса, превращенный в тюрьму на колесах, повез меня в Новосибирск. Скорчившись, лежала я в углу на полке 3-го яруса, все еще в состоянии психического столбняка. Клубы махорочного дыма и густая матерщина окутывали меня непроницаемой смрадной пеленой. Ни одной женщины, осужденной по 58-й статье, не было. Вокруг, нагроможденные, как тюки, лежали и сидели воровки, проститутки, растратчицы. Низменные, предающиеся тут же лесбиянству, онанизму, они визжали, дрались, ругались, плакали, истерически хохотали, перебрасывались цинично-мерзкими шутками с мужчинами, уголовниками, которых проводили в уборную мимо нашей решетки-двери. Эти самки, несмотря на голод и лишения, алкали чувственных утех. Все их разговоры вертелись только вокруг одной темы. А за стеной самцы неистово рвались к ним. Мопассан, очевидно, был прав, говоря, что жажда воды слабее и не может сравниться с жаждой женщины, когда ее не видишь годами. Обросшие, с больными лицами, воспаленными глазами, в помятой, дурно пахнущей одежде, мужчины могли вызывать только сострадание, если не отвращение, но порочным волчицам из преступного мира они казались желанными, прекрасными.

Велика сила слова. Гений Павлова много открыл нам о его могуществе. Слово окрыляет, нежит, подавляет, мучает, впивается, убивает.

Я почувствовала, что душа моя задыхается от навалившегося сквернословья, брани, как от вони серы и аммиака.

Так вот то дно, илистое, черное, по которому обречена я ползти! Где найти силы противоборствовать судьбе? Очевидно, мало было лишить меня материнства, права на творчество, общения с близкими. Понадобилось еще и надругаться, бросить в мусорный ящик общества.

Уже в тюрьме, где вначале так называемый «преступный мир» казался мне экзотикой особого сорта, этакими джунглями в цивилизованных городах, я презрела большинство людей этого мира и поняла их духовную, сущность. Тут были, правда, и заблудшие, случайные жертвы плохого воспитания, обстоятельств, недосмотра семьи и школы, либо неукротимые, а то и слабые характеры, беспокойные, ищущие. Преступники казались мне сыпью на теле общества. И вот отныне предстояло мне многие годы существовать среди них. К тому же в тюрьмах, и особенно в лагерях, именно эти люди являлись наиболее привилегированными, доверенными. Они считались общественно вредными, мы же — общественно опасными.

До самого Новосибирска я не могла вернуть себе самообладания, до конца осознать случившееся, смириться. Слезы неудержимо лились из моих глаз, но в заключении они не несут ничего, кроме еще большего горя и злобных насмешек окружающих. Зная законы воров и не желая быть избитой, я раздала попутчицам большую часть вещей и продуктов, которые мать, упросив начальника конвоя, передала для меня. Когда поезд стоял на станции Семипалатинск, сквозь частую решетку на двери и окне коридора я в последний раз увидела на перроне маму и Зорю. Их глаза были опущены, и гримаса боли искажала лица. Мне показалось, что они склонились над моей могилой.

В Новосибирске вагонзак разгрузили на запасных путях. Нас выстроили по четыре в ряд. Конвоиры с винтовками наперевес и дрессированные собаки тесным кольцом окружили арестантов. Начальник конвоя объявил, что Оружие будет применяться без предупреждения, если мы сделаем шаг в сторону из строя, так как это приравнивается к попытке побега, и мы двинулись по улицам, таща свои узлы. Прохожие останавливались. Высокая старушка скорбно перекрестилась. Две женщины на тротуаре зарыдали. Вероятно, в недрах тюрем у них исчезли родные. Какой-то мужчина стремительно шарахнулся и убежал в переулок. Злые мальчишки закричали:

— Ату их, шпионы, диверсанты!

Мы шли, спотыкаясь, изнемогая от слабости. У меня начиналась морская болезнь. Я качалась. Не хватало сил тащить вещи. Человек с исхудавшим до костей лицом и неестественно блестящими глазами помог мне.