СМЕРШ и НКВД

Керчь освободили — там было на площади семь повешенных партизан, а Багеров ров такой недалеко — 7 тысяч расстрелянных. Это впервые пошло известие о массовых расстрелах немцами советских граждан. Евреев, других…

И вот фронт остановился под Феодосией. Так называемые Акмонайские позиции. Всего фронт — 21 километр. Три армии: 44-я, 47-я, 51-я. Я был в 51-й армии, уже уполномоченным стрелкового батальона стрелковой бригады.

Ну, воевать не умели еще, был приказ — «тревожить немца». Что значит «тревожить»? Ходить в атаки каждый день. Ну и что? В атаку пошли, потери понесли, а никакого толка. Мехлис был член Военсовета: он мнил о себе, что он «посланник Сталина». Негодяй натуральный, в военном деле не разбирался, но — поймал командующего. Козлов такой был, умный человек, разбирающийся — так вот, говорит, «посланник Сталина» и командовал все время! Опыта-то — никакого нету! И вот столько войск по плотности! [Показывает.] Крымский фронт был самым насыщенным из всей линии советско-германского соприкосновения. Вот куда ни бросит снаряд [Немец.], — обязательно кого-нибудь убьет.

Я был уполномоченным. Но надо же! — в атаки ходил все время. С комиссаром поднять в атаку. А что поднять в атаку? Рвутся снаряды, мины, свист пуль, гарь. И надо первым, чтобы показать пример. В газетах писали, что идут в атаку, кричат: «За Родину, за Сталина». Никто не кричал. Не потому что Сталину не верили, а потому что батальон по фронту бежит — 120 метров. Чтобы всем организованно крикнуть — надо кому-то руководить. А как это?! А самое главное — когда бежишь, дыхание не позволяет кричать, дыхание! «Ура» еще, «ура» — это пожалуйста. Но когда если там кто-то один только из окопов выбегает — пока еще не бежит — он одиночно может крикнуть «За Родину», как командир взвода. А так, чтобы организованно — этого не было.

В атаки ходили — беспрерывно. Там никаких этих землянок, окопы все — обвалившиеся, грязь — по колено… вшей, бывало: ага, три штуки! — ага! — не глядя, пять штук туда к немцам бросаешь и так далее.

С водой плохо так… набираешь воду, вдруг там — убитого нога. Хлорку давали. Бросишь ее, разболтаешь во фляге, пьешь — никакой заразы.

Старшина как-то в 12 ночи доставил термос с горячей пищей и три-четыре фляги с водкой (днем нельзя — убьют). А там не водка, а сырец какой-то. Везли явно в цистерне, где был керосин: жутко воняет… кружка еще такая громадная, граммов триста. Темно тут, летают ракеты, слышим: «На благо Родины!» — ну все, готово. Руки все — опухшие, глянцем покрытые, не слушаются. Двумя руками берешь, тянешь-тянешь: а что тут? Селедка. Где? Ага, нащупал. Берешь, хрустишь песком. Ну, водка — и ни в одном глазу, но — дезинфекция. Никто же не болел: ни гриппа, ни насморка — ничего не было. Потому, что еще напряжение такое… тоже оно не позволяло там раскиснуть.

А потом — я же работать должен! Кроме того, что ходить в атаки, у меня же работа оперативная: встречаться… Я вот обычно в 12 часов поем, в окопе в углу прижмусь, палаткой накроюсь, часа три покемарю, потом палатку снимаю, шинель снимаю, в куртке, и — ползать. Ну, там рядом, но все равно ползать.

Немец ночью не бросал ни снаряды, ни мины. Трассирующие пули. А трасса — видно, как идет.

Ползать я по-пластунски не любил: лучше перебежки. Вижу, что очередь — ага… «тюк-тюк!» — побежал дальше. Там вот часа три ползаю, встретился с кем надо, информацию получил… о настроениях, кто там к измене готовится, как и что, потом прихожу к командиру батальона, к комиссару, говорю: то-то то-то, и — записку начальнику контрразведки бригады.

Вот такая работа тяжелая… перед вражескими позициями. Симонов очень хорошо описал. Когда я читаю — сердце болит, ей-богу. Ужасно, ужасное состояние было…

А 8 мая 1942 года, значит, авиационный корпус Рихтгофена пробомбил левый фланг фронта к Феодосии, пустили танки, немец вошел в тыл всего фронта… а у нас были — КШРы. Что такое КШР? Кабельно-шестовая рота. Радиосвязь была — малая, вот — проводная связь: шест и провода. А что? Свалил шест — и всё, связи — нет. Нет связи — нет управления. Вот он порвал все связи: полковые, дивизионные, фронтовые. Никакого управления. И пошла паника. Все — убегать в Керчь, к проливу, чтоб перебраться. А ведь сотни тысяч!

Я — к командиру батальона: «Стоять твердо, батальон — в руках, будем держать бой, отходить организованно». Помню, отходим — а там пушки стоят. Чистые, смазанные, штабеля снарядов — и никого нету. Все сбежали. И вот я говорю: «Хорошее место, давай займем оборону». Заняли оборону. Идут немцы. Видно: идут — спокойно… что-то пнут ногой так… Но стреляют, а пули уже на исходе: убойной силы не имеют. А справа и слева танки обходят и стреляют болванками. Она — «вууууу!»… Такое впечатление было!