СМЕРШ и НКВД

Чего только от них я не наслышался по дороге, и про «жидов, засевших в глухой обороне на базаре в Ташкенте», и про «жидов-комиссаров». Самое обидное, что советская власть сама сознательно способствовала таким антисемитским настроениям, ведь так называемые «жиды, окопавшиеся в Ташкенте», мужчины-евреи призывного возраста, поголовно были беженцами — «западниками», которых власть не хотела призывать в Красную армию, и эта власть всех поляков и бессарабцев одним росчерком пера зачислила в категорию СОЭ — ненадежный социально опасный элемент. В сорок втором году все же начался призыв прибалтов в национальные стрелковые дивизии. Только в конце 1943 года военкоматы стали потихоньку призывать в армию польских евреев, в основном уроженцев Западной Белоруссии и Западной Украины, и направляли их служить не только в Красную армию, но и в части Войска польского и в чехословацкую бригаду, а для румынских евреев-бессарабцев до самого конца войны существовал запрет на армейский призыв. Причем этот запрет не был секретным, и несколько моих товарищей по гимназии так и провели всю войну, вкалывая ежедневно до седьмого пота на оборонных предприятиях, в шахтах или на лесоповале в составе трудовой армии…

Ехали через Актюбинск на Москву, а потом нас повернули на Харьков, на Юго-Западный фронт. Когда мы туда прибыли, то оказалось, что нас не ждали, наш эшелон с пополнением вообще в списках не значился, а потом еще выяснилось, что никто из нас не прошел даже минимального первоначального красноармейского курса обучения. На месте нас стали распределять по фронтовым запасным частям, я сначала попал в ЗАПе в роту минометчиков, потом меня отправили в учбат стрелковой дивизии, готовивший сержантский состав для пехоты. Командовал нашим учебным батальоном майор Адамов, замполитом был капитан Зильберг. Когда медицинская комиссия отбирала солдат в учбат, то врач учбата спросил меня, не являюсь ли я бывшим студентом, и когда узнал, что я учился на 2-м курсе, а до войны неплохо знал все, что связано с фармацевтикой, так сразу назначил меня батальонным санинструктором.

В бой наш учбат вступил только в середине лета 1943 года, а до этого шла обычная подготовка сержантского состава, каждые 3 месяца выпускались в части очередные 300–400 новых сержантов, но жернова войны быстро перемалывали людские резервы, и бойцов непосредственно на самой передовой линии всегда катастрофически не хватало.

Насколько тяжелой была служба в учебном батальоне?

Не все ребята выдерживали нагрузки и особенно моральное напряжение, ведь все знали, что из этого учбата есть только одна дорога: в пехоту, в первую траншею, где смерть или тяжелое ранение неизбежны. Еще до того как нас вывели на передовую, застрелились двое бойцов, помню их фамилии: Власов и Давыдов. Один из них смог покончить с собой выстрелом из автомата. Комсорг батальона также погиб, так и не успев принять участие в боях: во время чистки оружия случайным выстрелом ранил себя в живот и скончался затем в санбате.

Гоняли нас в этом учебном батальоне очень сильно, у одного красноармейца, еврея по национальности, стали опухать ноги, так врач батальона обвинил его в предумышленном членовредительстве, мол, специально глотает мыло, чтобы заболеть, и парня отправили в трибунал, а оттуда уже в штрафную роту, но это ведь был нелепый и дикий поклеп, все знали, что у «мыльников» совсем другие симптомы, при чем тут ноги, но вот и он попал под раздачу ни за что, ни про что… Люди прибывали в учбат из тыловых запасных полков, измученные голодом и муштрой, находясь на пределе физических возможностей, а у нас хоть кормили нормально, но боевая подготовка выматывала бойцов.

Помню, как в июне 1943 года прибыло пополнение из Уфы, семнадцатилетние ребята, изголодавшиеся в запасном полку и внешне выглядевшие, как «синие скелеты»…

Когда учебный батальон стали использовать как обычную стрелковую часть?

Учбат стрелковой дивизии не был отдельным, всегда считался обычной линейной стрелковой частью, и это была повсеместная практика — во время наступления учебный батальон вел бои, как и все, а в обороне был резервом комдива.

В июле 1943 года нас подняли по тревоге, мы совершили 70-километровый марш-бросок, шли в дикую жару, без отдыха и долгих перекуров, добрались до какой-то станции, нас посадили в эшелон и привезли на станцию Валуйки, которую беспрерывно бомбили. Мы выгружались под бомбежкой, нам приказали рассредоточиться.

Помню, как в деревне Старая Еремовка заскочил в хату, а там тысячи коробок от португальских сардин. Мы обрадовались, думали, вот сейчас поедим, а коробки оказались пустыми, немцы просто из пустых консервных жестянок выложили стену…

Немцы, видно, заметили дым от нашей полевой кухни, и уже скоро прилетели десять пикировщиков и стали бомбить деревню. В этот момент вплотную к хате разорвалась крупная авиационная бомба, и хата стала рушиться прямо на наши головы…