Смерть домохозяйки и другие тексты

В кругу калифорнийских эмигрантов постоянно организовывались культурные вечера. Читались вслух новые произведения, разворачивались дискуссии о политике и американской культуре. Это было сугубо мужское общение; жены, как правило, сидели в сторонке. Также члены немецкой колонии ходили на концерты Лос-Анджелесского филармонического оркестра под управлением дирижера Отто Клемперера, или на выступления Колумбийского симфонического оркестра, когда им дирижировал еще один эмигрант – Бруно Вальтер.

Но это интенсивное общение нередко приобретало горький привкус; была здесь и зависть, были и интриги. Все были личностями непростыми, и все сражались за свое место под солнцем. Некоронованный император эмигрантских кругов Томас Манн стал объектом ненависти со стороны многих. Дёблин терпеть его не мог. У Брехта также было сложное отношение к Манну, как и к Адорно и Хоркхаймеру. Он называл их «туи»-интеллектуалами[67], или «туалами», интеллектуальными «мандаринами».

– Да, Брехт и Манн совершенно не понимали друг друга, – говорит Келлен. – Томас Манн однажды сказал о Брехте: «У этого монстра определенно есть талант!», и Брехту это очень понравилось!

– Было два типа эмигрантов. Одни считали, что всех немцев нужно уничтожить, потому что они не изменятся. Другие же – коммунисты или наполовину коммунисты, как Брехт, – полагали, что немцы, как и все прочие люди, по натуре своей добры, просто нужно избавиться от плохих правителей.

– Но Томас Манн не разделял ни первого, ни второго мнения, – продолжает Келлен. – Для него самым главным был вопрос ответственности. Это была гигантская проблема, по сути своей интеллектуальная. Кто ответственен за случившееся и в какой степени? Очевидно, что одни виноваты в большей степени, чем другие, а некоторые и вовсе не виноваты. Так кто должен понести наказание, и какое именно? И нужно ли вообще наказывать?

3

Старый дом Томаса Манна находится на Сан-Ремо-Драйв. В 1942 году семья переехала в покрашенный белой штукатуркой дом в подчеркнуто функциональном стиле, который они построили сами. Вокруг росли не только лимонные деревья, о которых мечтал Гёте[68], но и гигантские пальмы, оливы и эвкалипты. Сегодня в зеленых зарослях тут и там торчат камеры видеонаблюдения.

Новый Свет принял выдающегося писателя и Нобелевского лауреата с распростертыми объятьями. В годы войны Манн превратился в своего рода американский институт, получал одну почетную докторскую степень за другой, общался с Рузвельтом в Белом доме, где они с женой Катей даже несколько раз оставались ночевать. По радио он обращался с речами к немецкой нации и всей Европе и – что также немаловажно – писал романы, которые хорошо принимались преданными американскими читателями. Немногим в колонии немецких эмигрантов выпала такая счастливая судьба.

Официальная табличка у входной двери гласит, что Томас Манн жил в этом доме с 1941 по 1952 год. Манн признавался, что был влюблен «<…> в этот белый свет и особый запах, в это голубое небо, сияющее солнце, в океан, заставляющий дышать полной грудью, в южную опрятность и красоту». Мы приветливо здороваемся с пожилой американкой, которая теперь живет в этом доме. Она как раз дает инструкции группе работников-латиноамериканцев – как нужно ухаживать за этим прекрасным садом.

Летом 1941 года Конрад Келлен начал работать секретарем Томаса Манна. Где бы Манн ни находился – дома, в поезде, в турне с лекциями – он ежедневно писал с девяти утра до полудня. Келлен обычно приступал к работе после обеда.

– Я помогал ему с корреспонденцией, печатал на машинке, переводил его речи. Я был кем-то вроде Пятницы. Помогал ему ориентироваться в этой стране. Словно слепой вел слепого, – смеется Келлен. – Я ведь и сам не так много знал.

– После работы мы пили чай и беседовали в его красивом кабинете. Мы легко находили общий язык. Некоторые считали Манна холодным, отстраненным, но дело было всего лишь в том, что люди отвлекали его от работы. Когда другие эмигранты приходили в гости – а всех к нему так и тянуло, он же был признанным гением, – то неизменно заводили беседы о Человечестве, Свободе, Демократии. Они ожидали, что великий дух произнесет перед ними небольшую речь. Это его ужасно утомляло. Ему интереснее было послушать о том, как у кого-то спустило шину, или о других мелких неурядицах.

Часто упоминают, что у Томаса Манна было немного близких друзей.

– Это точно, – говорит Келлен. – У него в принципе не было близких друзей. Думаю, у него на самом деле вообще не было друзей. Он всегда держал дистанцию – даже со своим братом Генрихом. Когда им обоим было уже под шестьдесят, они могли сидеть и беседовать, словно два профессора, которых только что представили друг другу. В этом смысле он был похож на Эйнштейна. Глобальные проблемы человечества были для него первостепенными, но когда дело касалось «малого мира», близкого окружения, не стоило ждать от него сердечности и вовлеченности.