Смерть и приятные голоса (= Губительно приятные голоса)

Только немного погодя я заметил, что за столом воцарилась странная тишина, хотя, когда я подходил к двери столовой, оттуда доносилась оживленная беседа. Я огляделся. Все, кроме Урсулы, смотрели на меня, причем как-то странно. Сидевшие напротив меня тетя Сюзан и дядя Биддолф так старательно и так успешно выражали своими взглядами крайнее неодобрение, что я, будто завороженный этой мощной энергией антипатии, не сразу сумел отвести глаза. Конечно же я знал, что их раздражает мое присутствие в доме, их вообще раздражало практически все, а уж тем паче неизвестно откуда взявшийся жалкий студент. Но чтобы вот так открыто терроризировать меня своей неприязнью, в столь едином порыве... до этого еще не доходило. В сравнении с краснолицей тетей Сюзан и бледноликим Биддолфом Джим, накладывавший себе у буфета почки и бекон, выглядел вполне безобидно, поскольку к его вечно недовольному виду я уже успел привыкнуть. Но больше всех меня поразил доктор Пармур, сидевший рядом с Урсулой. По утрам он бывал не в лучшей форме: синие круги под глазами, вялый и даже слегка неряшливый вид, и, однако, доктор неизменно сохранял корректность. Ко мне он относился не то чтобы по-дружески, но нормально, скажем так - с дружелюбным равнодушием. А сегодня он буквально не сводил с меня взгляда. В этих темных глазах с красными воспаленными веками и желтыми белками читалось острое любопытство. Так, вероятно, смотрит бык на тореадора. И еще он смотрел на меня как на диковинно раскрашенного дикаря, причем этот окрас явно его заинтересовал и даже развеселил. Я чувствовал себя очень неуютно под этим пристальным взглядом; я неловко откинулся назад и суетливо поднес к губам чашку с кофе, чтобы хоть немного загородиться.

Марселя не было. Он имел обыкновение завтракать в постели, но что-то подсказывало мне, что сегодня причина его отсутствия была иной. Видимо, это о нем говорили до моего появления, заставившего всех разом умолкнуть. О ком-то, отправившемся на восьмичасовом поезде в Лондон и собиравшемся приехать только вечером. Еще я уловил слова "проконсультироваться у юриста", и решил, что это касается завтрашнего дознания, но теперь я понял, что дознание тут ни при чем... Щеки мои вспыхнули, и сердце бешено забилось: до меня дошло, что Марселя они обсуждали в связи с тем, что "проконсультироваться у юриста" он собрался из-за меня, из-за дикой своей прихоти. Так, значит, им все было известно! Так вот почему я был встречен этим уничижительным холодным молчанием. "Господи,- подумал я,- только не это... он, конечно, чокнутый, но не до такой же степени, чтобы взять и все им выложить!" И тут же мне вспомнилась одна примечательная черта Марселя: он был совершенно не способен хранить секреты. В первый же вечер проболтался Эвелин, что он на самом деле не Хьюго, а во второй выдал себя Урсуле. И о намеченной встрече с Хьюго тоже потом рассказал. А теперь вот осчастливил кого-то из них - Урсулу, конечно,- сообщением о том, что собирается подарить мне этот дом, фамильное имение. Что ж удивительного в том, что я стал сегодня мишенью для этих яростных взглядов, полных убийственной ненависти?

Весь похолодев, я внезапно вспомнил, что кто-то из этих людей, собравшихся за уютным и милым столом, расправился с Хьюго. Однако тут же мне вспомнились и слова Марселя о том, что моя смерть никому не принесла бы выгоды, поэтому мне опасаться нечего. Я заставил себя успокоиться и тоже красноречиво посмотрел на доктора, а главное - надеюсь, он это почувствовал - смело. Потом я свирепо посмотрел на тетю Сюзан и дядю Биддолфа, который тут же принялся изучать не меня, а свою тарелку. Далее я метнул победный разящий взгляд на белокурую головку, но это не дало желаемого результата поскольку Урсула на меня не смотрела. Я встал и гордо направился к буфету, чтобы положить себе бекон и почки, и остановился вплотную к Джиму, даже задел его несколько раз локтем. Я храбрился как мог, но на душе у меня скребли кошки. Я каждым нервом чувствовал, что теперь вся накопившаяся в этом доме ненависть направлена на меня. Это было несправедливо, ведь моей вины тут не было. Я кипел от злости и обиды, в горле пересохло, коленки мелко дрожали, словом, это был какой-то ад. Но тут открылась дверь, и вошла Эвелин. Я с облегчением вздохнул.