Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

– И оставить на скале платье священника, – закончил патер Браун. – Все это крайне просто. Убийца опередил профессора и попал в часовню раньше него – вероятно, пока тот разговаривал на дороге с журналистом. Он нашел старика-викария возле саркофага и убил его. Затем переоделся в его платье, а труп одел в старинное епископское облачение, которое было найдено викарием при раскопках. Он положил труп в саркофаг, приладил деревянную подпорку и обмотал вокруг нее четки, как я уже говорил. Приготовив таким образом капкан для своего второго врага, он вышел из подземелья и встретил нас со всей ветхозаветной любезностью сельского священника.

– Он сильно рисковал, – заметил Таррент. – Ведь кто-нибудь мог знать Уолтерса в лицо.

– Он был полупомешанный, – ответил патер Браун. – И вы, надеюсь, согласитесь, что игра стоила свеч, тем более что он получил свое.

– Да, признаюсь, ему повезло, – пробурчал Таррент. – А кто он такой, этот дьявол?

– Вы правы: ему повезло, – ответил патер Браун, – и в этом отношении тоже. Ибо мы никогда не узнаем, кто он.

Священник на мгновение задумался, потом продолжал:

– Этот человек долгие годы выслеживал своего врага и угрожал ему. И все время он заботился только об одном: чтобы никто не узнал, кто он такой. И ему удалось сохранить эту тайну. Впрочем, если бедняга Смейл выздоровеет, то вы, по всей вероятности, узнаете от него еще кое-что.

– А что, по-вашему, будет делать профессор Смейл? – спросила леди Диана.

– В первую очередь он натравит сыщиков на этого дьявола, – сказал Таррент. – Я сам с удовольствием взялся бы за это дело.

– Кажется, я знаю, что должен сделать профессор в первую очередь, – сказал патер Браун и внезапно улыбнулся – впервые после многих часов сосредоточенного раздумья.

– Что же? – спросила леди Диана.

– Он должен извиниться перед всеми вами.

Но не только об этом говорил патер Браун с профессором, сидя у кровати медленно выздоравливавшего археолога. Собственно, сам патер Браун почти совсем не говорил. Говорил, главным образом, профессор. Патер Браун обладал редким талантом: он умел быть ободряюще молчаливым. И молчание его так ободряло профессора, что тот говорил о многом таком, о чем не всегда бывает легко говорить. Чудовищные грезы, столь часто сопровождающие горячку, вплетались в его монологи. Не так просто сохранить душевное равновесие, выздоравливая после тяжелого ушиба головы. А когда голова эта такая замечательная, как голова профессора Смейла, то даже бредовые видения, теснящиеся в ней, бывают весьма оригинальными и любопытными. В них фигурировали странные святые в четырехугольных и треугольных ореолах, золотые тиары и нимбы над темными, плоскими ликами, восточные орлы и высокие тиары на женских прическах длиннобородых людей. Но один образ, более простой и понятный, все чаще возникал в его грезах. Византийские фантомы таяли, словно поднесенное к огню золото, на котором они были начертаны. Оставалась только темная голая каменная стена, и на этой стене вспыхивала рыба, как бы начертанная неким фосфоресцирующим пальцем. Знак, который профессор увидел в тот момент, когда за поворотом подземного хода раздался голос его врага.

– Мне кажется, – говорил профессор, – что я теперь понял нечто такое, чего до сих пор не понимал. С какой стати мне беспокоиться о том, что один безумец, затерянный среди миллионов нормальных людей, сплотившихся против него в организованное общество, продолжает охотиться на меня и грозит мне смертью? Человека, который начертал в темных катакомбах тайный символ, тоже преследовали, на него тоже охотились – правда, совсем по-иному. Он был одиноким безумцем; общество, состоящее из нормальных людей, сплотилось не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы убить его. Я раньше волновался, мучился, доискивался: кто он, мой таинственный преследователь? Таррент? Леонард Смайс? Кто из них? Представьте себе, что все они мои враги. Представьте себе, что все они меня преследуют – и пассажиры на пароходе, и соседи в поезде, и крестьяне в селе. Представьте себе, что все они могут быть убийцами! Я полагал, что имею право тревожиться оттого, что где-то под землей я встретил человека, который хотел уничтожить меня. А что было бы, если бы этот мой враг жил на земле, не боясь солнечного света, и если бы ему принадлежал весь мир, и если бы он был повелителем всех народов и всех армий мира? А что, если бы он мог взрыть все земные недра, или выкурить меня из моего логова, или убить меня в тот момент, когда я осмелился бы высунуть нос на свет божий? Как выглядит убийство при таких обстоятельствах? Мир забыл об этом, как забыл о войне, едва она кончилась.

Чудо «Полумесяца»

«Полумесяц» считался местом в известной степени романтичным, достойным своего названия. И то, что там произошло, было тоже по-своему романтично.