Смерть Кощея Бессмертного

— Месяц выкатился из-за черной стены бора ощетинившегося соснами. С испуганным любопытством свесил серебряный рог над темной ворлной, посмотрел на свое раскачивающееся отражение. Разрезая серебристую дорогу месяца, по темным водам неслышно, без всплеска, неслись струги. Их было немного: узкие, остроносые, с плоским дном, не больше десятка. На переднем струге, на носу сидела, закутавшись в медвежью шкуру, Лала. Двое мужчин и шесть женщин равномерно взмахивали веслами, заставляя струг не плыть, а лететь над платиновой водной гладью. Лицо колдованки застыло от боли и горя, сделалось похожим на маску. Две мокрые дорожки пролегли по впалым, черным от гари щекам. Голубые глаза, застыв, смотрели в даль, за излучину реки, не замечая тихой ночной красоты мира. Они видели не стремнину роси, с широкими, извилистыми берегами, заросшими дремучим чернолесьем, а улыбающееся лицо Буса. Лала чувствовала на устах его дыхание, горячий поцелуй. Слышала ласковый голос: «Думай о сегодняшней ночи, которую нам подарила Мокошь. О ночи, которая больше никогда не повторится. Думай о себе и обо мне».

— Я думаю Бус. Думаю о твоей встрече с Перуном. Я знаю, какой она была. Я видела это. Твоя дорога была короткой. Тебя сопровождает почти весь клан.

Рядом тихо застонали. Лала развернулась и склонилась над Лучезаром, поправила на плече повязку. Рана юноши была неопасной, стрела пронзила плоть не нанеся ущерба кости, но он потерял много крови. Лучезар почувствовал её прикосновение, открыл глаза и попытался подняться.

— Лежи. Лежи.

— Куда мы плывем?

— На Куябу, там на Щеке и Хорайве[71], среди холмов и лесов, в окружении мшар[72], мы будем в безопасности.

— Бус, Якун, старейшины?

— Ушли к небесной кринице в ирий, — тихо ответила Лала. Две мокрые дорожки на щеках наполнились влагой.

— Мы построим новый город, — прошептал Лучезар. — Краше прежнего.

— Построим.

— Славный своим народом. Сильный, не боящийся врагов.

— Да.

— И сохраним память о Бусе и старейшинах погибших по предательству и черной измене готов.

— Сохраним.

— И будем помнить свою победу над готами.

— Будем помнить.

Лучезар закрыл глаза.

— Не плачь Лала, — прошептал он. — Пусть мы оставили белые, святые земли, мы еще вернемся, наш род не просто вывести.

— Я знаю. — Ответила жрица. — Я видела, в какой мы превратимся народ — великий и сильный. Готы исчезнут, не останется даже следов этого кровожадного племени. Предатели и преступники получают по заслугам. Их оставят Норны и Фрея, отвернется Один. Венс[73] забудет их.

— Мы отомстим, не плачь, Лала.

— Я больше не плачу…

VIII

Германарих мрачно смотрел вдаль. Взгляд скользил по зеленому ковыльному морю, растревоженному сильными напорами ветра, прижимающего ковыль к земле. Тогда травяное море меняло окраску — из темно-зеленого, превращалось в свинцовое, кивая серыми, дымчатыми венчиками соцветий. Король готов мрачно хмурил брови, поглаживал ножны длинного прямого меча. Подле трона на полу сидел скальд Икмор, вернувшийся из страны хуннов. Громким, размеренным, напевным голосом он пересказывал королю историю далекого степного народа, решившего сняться с насиженных мест.

— Хуннский царевич Модэ не был любим отцом. Его отец, шаньюй[74] имел несколько жен и очень любил младшую жену и сына от неё. Нелюбимого Модэ шаньюй решил послать к согдийцам, требовавших от хуннов заложника в знак повиновения. Отдав сына в заложники, хуннский царь тем не менее думал напасть на Согдиану, дабы толкнуть их правителя на убийство постылого сына. Но царевич сумел убить стражников и бежать. Хуннов его побег впечатлил и заставил обратить на себя внимание. Шаньюю пришлось поставить нелюбимого, но удачливого сына во главе одного из уделов царства.

— Дети всегда мечтают о смерти отцов, — пробормотал Германарих и нахмурился, нахохлился больше прежнего. Вспомнил безрадостное детство и ненависть, которую питал к нему его отец Ахиулф из великого рода Аманалов. Германарих, как и Модэ, не был единственным ребенком и воспитывался вне пределов отчего дома. Лишь когда неожиданно занемог старший брат Херменриг… — Германарих усмехнулся — хитрому византийцу он подарил золотого ирбиса[75] из скифского кургана за небольшую зеленую склянку с ядом. Только тогда он взошел на престол и пошел войной на герулов. Славное было время…

— Продолжай, — приказал Германарих, нетерпеливо притопнув ногой.

— Модэ получил собственных воинов и стал их обучать воинскому искусству. Однажды он приказал воинам наблюдать, куда он пустит стрелу и велел стрелять из лука в том же направлении. Он выпустил стрелу в своего любимого коня. Никто из воинов не ожидал такого поступка и тем, кто не выстрелил, Модэ отрубил голову.

— Зачем ему понадобилось убивать коня! — воскликнул одноглазый Винитар.

Германарих сердито покосился на крикуна.

— Когда не понимаешь — не спрашивай.

Винитар смущено потупил глаз. Отступил, смешиваясь с толпой челяди, стоящей поодаль и жадно прислушивающейся к рассказу сплетателя песен.