Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой

«Сейчас запишу то, что лучше бы не записывать. Сегодня день театра. В 21.59 Лена уехала со Штайном, т. е. «Орестеей», в Петербург. Была странно почему-то возбуждена. И уже на перроне, по ее очередному настоянию не нести, а катить ее чемодан, это и произошло. Ручка, за которую надо катить, отлетела. Началось. Тут же повстречался Женя Миронов, сообщивший, что только что получил премию Станиславского в 1000 долларов. Мы подошли к вагону № 8, и я спросил Лену, есть ли у нее билет. «Есть!» — закричала она. Но место проставлено не было. Я вошел в тамбур. Лена что-то выясняла с проводницей и ступила за мной с зажженной сигаретой. «Выбрось», — сказал я. — «Нет», — сказала она. — «Выбрось», — повторил я. Она бросила под вагон и сказала: «Проводница мне разрешила». — «Мало ли что», — сказал я. Далее — Штайн, Костолевский, — но помню я только те замечательные слова, которые называются матерными: я узнал, кто я такой. В купе я услышал, что как можно быстрее я должен идти. «Лена, все же пост», — сказал я. Я сказал: «С Богом», услышал: «С Богом, пошел…» — и ушел.

И вот почему не надо было этого записывать: я обиделся. Я едва помню, как я доехал домой… Я много лет не обижался… Забыл, что это такое. Хочется залезть в шкаф и спрятаться за пальто… Я знаю, что я ханжа и демагог. Я знаю, что не стоит на мелочах сосредоточиваться, и хотя Бог в подробностях, ни на чем, помимо того, что я люблю свою жену, не сосредоточиваюсь. При этом я считаю, что в вагон нельзя входить с зажженной сигаретой. А кто бегал по вагонам голышом, едва укрывшись простыней, и стучал во все купе с криком: «Почему стоим?», когда поезд жарил на все сто? Я ханжа, потому что подчиняюсь только ритуалу. Курить в вагоне — хамство, а безобразничать — ритуал…»

Ну, ссора. Как водится, из-за полной ерунды. Ручка отлетела, он считает, что нельзя входить в вагон с зажженной сигаретой, она считает, что ее нельзя воспитывать, как курсанта военного училища, перед уважаемым режиссером, известными коллегами. Честно говоря, я бы тоже разозлилась, а мой муж тоже обиделся бы. Но обычные люди пытаются такие вещи проехать. Эти двое мгновенно шли на принцип. Потом ужасно страдали. Если бы он ей при жизни дал прочитать эту запись, если бы сказал, как написал: да, такой я ханжа и демагог, не могу отступиться даже ради мира между нами. Но думаю я только об одном, что люблю свою жену. Если бы он дал прочитать или так сказал, она бы растаяла мгновенно. Сама бы отреклась от зажженных сигарет и беготни в простыне по вагону. Какая жена не считает своего мужа чуть-чуть занудой или очень занудой. Но мудрой считает себя та женщина, которая это никогда не покажет. На самом деле в этом нет никакой мудрости, обычная женская хитрость. То, чего в Лене Майоровой, просто не было. Ее мудрые прозрения касались более глобальных проблем. С Шерстюком — то же самое. Он философ, местами — мудрец. А на такой ерунде прокалывался, как мальчишка.

«Сегодня хотел утопиться в Патриарших прудах. Сидел на скамейке, смотрел на воду и хотел… Что я говорил Лене< «Со мной ты будешь счастлива». И вот сейчас я думаю: а почему ж таки не утопился? Может, потому не утопился, что они сами не хотят быть счастливы?..»

Они — это, конечно, любимые женщины как категория. У него такая была одна, незаменимая. Они складывали свои чувства, но одна на двоих картина любви получалась такой, как будто ее писали разные люди разным стилем. Детали не совпадали, острые углы не сглаживались. Сыгранные ею героини были, как правило, несчастливы в любви, но их беды вписывались в логику драматурга. Боже мой, Лена Майорова, похоже, не знала, что ни одна из ее героинь не была так любима мужчиной, как она собственным мужем.

29 ноября 1997 года, 3-05 ночи.

«Леночка, я так ничего и не понял, что произошло с моей жизнью. Про твою я понял: со мной она закончилась.

Со мной, который на этой земле…»

Как это страшно: сидеть в полной пустоте и понимать, что с тобой закончилась жизнь любимой женщины. Единственной женщины. Что она нашла способ сделать разлуку бесконечной. Но он не так прост. Он и здесь пойдет на принцип. Разлука не будет долгой.

«Представляешь, Леночка, у меня есть такой шанс: не помереть, улучшить здоровье, купить домину или что-то другое и жить до ста лет. Но если представить, что я и половину из них не прожил, то подкрадывается к сердцу почему-то склизкая лапа и начинает, как клизму, сдавливать. Страшно. Именно прожить страшно».

Друг Шерстюка, киевлянин Макс Добровольский, написал ему после похорон Лены: