Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой

Я путаюсь в ворохе написанных им книг, обилии слов, предположений, догадок, вывернутых наизнанку догм, в спорах ума и сердца, в нелепостях, ограненных, как мудрость, и в настоящих открытиях между делом, между двумя анекдотами, между страшными снами и воспоминаниями о похожих и ненужных женщинах. Это невероятно: наиболее чистая, логичная, точная проза Шерстюка — это его некролог, посвященный ей и самому себе. Последний дневник — это литература, над страницами которой прослезился бы Шекспир. Он писал это после похорон Лены, после собственной операции, наутро после сеанса химиотерапии. Какой ясный, непобедимый разум. Но эти страшные размышления о своей вине в ситуации, когда уже нет необходимости сказать что-то просто так. Когда в собственную могилу заглядываешь, как в ее. Он ведь тоже ошибался только для разнообразия, как дог Варвар. Так страшна его судьба, что трудно выразить эту мысль. Но, скорее всего, эта вина была. Лена любила его, вела хозяйство, заботилась о нем, как о муже и ребенке, но в своих несчастьях она была одинока. Самый близкий человек все-таки сидел в партере и восхищался. Или обижался. Или сознательно прятался от решения проблем. Он нашел женщину, не похожую ни на кого! Его глаза художника видели в ней совершенство, которому трагизм личности, обстоятельств придавал ту самую неотразимость, без которой он не захочет жить. Но просто вникнуть в ее проблемы? Просто помочь? Это мог бы, наверное, другой человек, которого Лена не встретила.

ГЛАВА 12

Через два месяца после смерти жены Сергей Шерстюк скажет кому-то из журналистов, и это опубликуют десятки газет: «Да, она не ходила на репетиции и находилась в жутком состоянии. Я почувствовал, что происходит что-то ненормальное, но слишком поздно сообразил, что это чума». И уехал на дачу. Естественно, она не пыталась и не хотела его задержать. Не из-за гордости. Для нее это уже просто не имело смысла. Это не она подошла к пропасти, это пропасть приблизилась к ней. Если она не ходила на репетиции, значит, не могла дышать. «От страха жить и от предчувствия кончины». А рядом все время находился самый близкий человек. Он пил с ней чай, спал на одной кровати, она слышала его дыхание. Он все заметил, она знала, что он всегда все замечает. Просто он решил, что все обойдется без его вмешательства. Какое чудовищное недоразумение. Она не знала, что он вскоре смертью докажет свою преданность ей, он поздно сообразил, что это «чума».

Что бы Елена ни делала, как бы не выглядела, для Сергея она всегда была лучшей из женщин, любимой женой, желанной любовницей, музой и моделью художника. Она любила его любовь, ценила ум и талант, некоторые из его картин нравились ей гораздо больше, чем ему. Когда он продал одну из них, она страшно расстроилась. Два таких независимых человека были очень зависимы друг от друга. Он ввел ее в богемный мир Москвы, познакомил с интересными людьми, он, конечно, причастен к тому, что она как личность становилась все изысканнее и сложнее. Я просматривала «Светскую хронику» 90-х. Там встречаются такие фразы: «На выставке (презентации и т. п.) присутствовал известный художник Сергей Шерстюк со своей обворожительной женой Еленой Майоровой — примой МХАТа». Его картины быстрее и дороже продавались на Западе, чем у нас. Ему и работалось лучше в других странах и жилось бы проще. Например, в Америке. Но он знал, что это исключено по одной причине: Лена должна играть и сниматься в России. Где и как ей начинать все с нуля?

Она не только позировала ему. Она помогала ему найти мысль, войти в образ для очередной работы. В его «Книге картин» есть такое воспоминание. Они были в Америке, он просто боролся со своим полотном, что-то главное распадалось, ускользало. И тогда она ему сказала: «Мы сейчас одни. Не только в этой квартире. Мы во всем доме одни. Можешь пройтись по всем балконам, забраться на крышу…» Она, как хороший режиссер, вела его к нужному настроению. Весь мир — твой. Картина получилась.

Но иногда она искала в нем «положительные качества», как пионерка-отличница, и впадала в отчаяние, если чего-то не обнаруживала. Он с горечью вспоминал смешной, в общем-то, случай. Они были на Сахалине, гуляли по парку, наткнулись на грибы. Катались на всех аттракционах. Наконец, дошли до качелей в виде лодок, которые надо раскачивать и затем крутить «солнце». «Так вот, раскачивая качели, мы восторженно кричали: «Давай! Ну давай!» Вот мы уже взлетели выше перекладины, за которую крепилась наша лодка, вот еще поднажать чуть-чуть — и мы замрем над землей вверх ногами, чтобы, завалившись вниз и поднажав еще чуть-чуть, закрутить наконец-то «солнце». И вдруг ноги у меня подкашиваются, я сползаю к сиденьям и кричу: «Не-е-ет!» — «Почему?» — «Не-е-ет!» — кричу Лене и вижу, что ничего не вижу: ее изумления, сменяющегося отчаянием, потом отвращением, — и понимаю, что ничего не понимаю: своего страха — за нас ведь! — сменяющегося пустотой и желанием спать. Мы спускаемся на землю, бредем по аллее, я хочу спать и слышу: