Тукка, ну есть ли расчёт мешать со старым фалерном
Сусло, которым налит был ватиканский кувшин?
Что за пользу тебе принесли поганые вина,
Чем могли повредить лучшие вина тебе?
Нас-то, пожалуй, хоть режь, но фалерн удушать – преступленье,
Яду жестокого влив в чистый кампанского ток.
Может быть, гости твои в самом деле смерти достойны,
Но недостойно сосуд столь драгоценный морить.
Я хотел бы сделать бедную Церковь для бедных.
У кардинала Джангвидо Анджело Корбелли – председателя одновременно двух важных комиссий в Ватиканской курии – по священной археологии и по культурному наследию Церкви – жизнь сложилась как нельзя лучше. Что уж тут гневить Господа, на все воля Его.
Маленьким набожным мальчиком в голодной послевоенной Модене, знаменитой столице многострадальных земель Эмилии-Романьи, столько столетий переходивших у завоевателей из рук в руки, он и мечтать не мог о том, что станет кардиналом Ватикана.
Его малая родина, с которой он поспешил уехать в Рим, навевала на него печальные воспоминания о голодном и тоскливом, почти сиротском детстве. Война отняла у ребенка все: счастливую безоблачную жизнь; отца, который пришел с войны безногим инвалидом, спился и через три года умер от чахотки. Война сделала его семью нищей, заставив побираться и его, и еще пятерых его старших братьев и сестер: денег, что зарабатывала мать, безработная сельская учительница, обстирывая и обшивая местных фермеров, не хватало ни на что.
До проклятой войны его родина славилась своей кухней на всю Италию: пармская ветчина, мортаделла, моденский соус, реджано-пармеджано!
Еда из века в век здесь была не просто средством утолить голод – она была блестящим синтезом высокого искусства, культуры и истории этого благословенного края. Но в послевоенные сороковые эти земли, когда-то столь плодородные и цветущие, с множеством ферм и виноградников на холмах Пьячентина, и Болоньези, и на склонах Аппенин были совершенно разорены.
Выжившие оплакивали тысячи погибших на полях сражений в далекой и заснеженной России, проклиная Дуче, что отправил на смерть их отцов, мужей и братьев с тем же эмоциональным накалом, с каким в свое время они им восхищались…
В те времена он и представить себе не мог, как высоко вознесет его счастливая судьба!
Кардинал не любил вспоминать то время. А если и вспоминал вдруг, то старался как можно скорее уйти с головой в текущие дела курии; благо, каждый день его был расписан по минутам.
Высокий и представительный от природы, плотного телосложения, с хорошей осанкой, с округлым и мясистым лицом, на котором играла медоточивая улыбка, сдержанный в манерах и выражении эмоций, он научился за многие годы производить благоприятное впечатление и на паству, и на коллег по клиру.
Говорил лишь только после зрелого и обстоятельного размышления; негромко, но веско и убедительно, пристально глядя собеседнику в глаза, выдерживая между фразами значительную паузу, – чем практически всегда вызывал доверие к своим доводам.
О, убеждать он умел! Недаром на то, чтобы выработать у себя это качество, он потратил долгие годы: сначала в школе иезуитов в Модене, куда его пристроил дальний римский родственник со стороны отца по слезной просьбе его матери, – там хотя бы кормили! – а потом уже и в Риме, в папском иезуитском Григорианском университете, который он с блеском окончил в пятерке лучших выпускников.
Всю свою жизнь он чувствовал влияние Ордена Иисуса на свою судьбу, словно мощная и надежная рука вела его утлый поначалу челн среди бурного моря человеческих страстей, грехов и соблазнов. И надо отдать ему должное: он проникся духом Ордена весь, без остатка, без ненужных мудрствований, размышлений и сомнений в правильности получаемых приказов.
Он научился повиноваться беспрекословно, давно за ненадобностью отбросив свою человеческую совесть, как вредный и бесполезный хлам, не раздумывая, ибо задуматься – означало немедленно впасть в тягчайший грех и в глубочайшую ересь. Так учил Орден, его генералы, которым он подчинялся, как солдат на войне подчиняется своему фельдмаршалу, готовый отдать за него жизнь. И Орден не забыл про верного солдата.