Смерть-остров

— Этих поднять, разбудить, хоть силком тащите к реке! — крикнул Колубаев и умчался вниз, а Фрол Панин, поднявшийся на берег, молча позвал своих. Приказ есть приказ. Надо выполнить, иначе этот караван останется в сайме до лета.

Вдруг его лицо передёрнулось, как оружейный затвор. Фрол увидел Чусова. Они посмотрели друг на друга и опустили глаза. Каждый знал, о чём думает другой. Чусов расшевелил остатки надежды на спасение, но понял, что не спасётся. И вдруг невыносимая боль перекорёжила душу и тело, заставив вздрогнуть стоявшего рядом Фрола. Егор Павлович вспомнил о жене и дочери. Боль о судьбе семьи заглушила надежду на собственное спасение. Чусов знал, что он сейчас сделает, чтобы спасти жену и дочь. И Фрол всё понял. Егора Павловича решили оформить как спецпереселенца и отправить на барже в Александро-Ваховскую комендатуру. Фрол покрутил вальтером. Эта привычка досталась ему от Алексея Роднина. Панин ещё не успел толком послужить, а чужие привычки уже въелись в него, как вторая кожа. Зоя Сильвестровна пропала, Чусов стал инвалидом. Одна нога переломана у бедра, вторая ещё двигается, на руках живого места нет, лицо опухшее, синее. Били со знанием дела, но разум не выбили, глаза у Чусова заплывшие, но ясные. Зато навсегда изувечили.

— Ты чего стоишь? Щас товарищ Долгих прибудет! Гони их к баржам!

Вернувшийся Колубаев с силой толкнул Панина, с радостью осознавая, что теперь-то рассчитается с чекистским выкормышем за пережитое унижение. Фрол взмахнул рукой, отталкивая коменданта каравана, незаметным жестом подзывая подмогу. Его тут же окружили свои, выстроившись полукругом. Колубаев мигом скукожился и снова метнулся вниз, отчаянно маша руками. Панин проводил его взглядом, а сам незаметно подобрался к Чусову. Они были почти рядом: один полулежал, второй стоял над ним, поигрывая пистолетом.

— Пристрели меня, Фрол, пристрели, — почти прошептал Егор Павлович, искоса наблюдая за погрузкой. Чусов старался не смотреть на Панина, боясь, что тот испугается и всё испортит.

— Не могу, Егор Палыч, рука дрогнет, — ответил Фрол и убрал пистолет.

— Пристрели, прошу тебя, а Зою найди! Спаси её! Она где-то здесь.

Фрол молчал, глядя под обрыв. Зачем-то снова вытащил вальтер, покрутил в руках и застыл. Чусов прав. На барже ему не выжить. Много увечий, на бедре открытая рана, кто его будет перевязывать? Сгниёт он там. Зажив сгниёт.

— Да не могу я, Егор Палыч, не могу! — взмолился Фрол, опуская руку с пистолетом.

— Стреляй, гнида проклятая! — взревел Чусов из последних сил.

«Это он хочет меня спасти: мол, пристрелил за дело, за гниду!» — подумал Фрол и, вздёрнув руку, выстрелил. Попал с одного раза. Чусов повалился на спину. В утреннем сумраке не видно было крови, словно Егор Павлович просто упал, сидел-сидел и вдруг повалился. Синяя дымка медленно поползла по траве. Выстрела никто не услышал. Фрол прислушался к себе. Его не трясло, не знобило, рассудок не помутился, лишь появилась какая-то холодная отстранённость, словно это не он стрелял, а его самого застрелили.

— Ты чего? — прилетел снизу Колубаев. — Ты зачем его? Народу и так не хватает, а ты тут…

Колубаев сознательно не произнёс слова, определяющие действия Панина. Дело можно было повернуть и так и этак, если вовремя доложить куда положено, тогда от помощника уполномоченного мокрое место останется. С этим малолетком мигом расправятся.

— Да зарвался он, этот Чусов, пришлось уложить, — сказал Фрол и шагнул в сторону. Он испугался, что снова выстрелит — не в себя, а на сей раз в Колубаева.

— Ты чё, щенок, соцотчётность нам портишь? Ты у себя в гэпэу распоряжайся, а тут мы из ГУЛАГа главные, — прошипел Колубаев, хватаясь за кобуру.

— Отставить! — рявкнул Панин, поражаясь силе прорезавшегося голоса. — Чусов опорочил советскую власть в моём лице. Гнидой обозвал. Товарищ Долгих рекомендовал разбираться с одиночками на местах. О случившемся мною лично будет доложено руководству ГПУ.

Колубаев прикусил нижнюю губу, чтобы не выматериться. Пришлют молокососов, а ты тут мучайся с ними.

— Разберитесь с этим! — добавил Панин, кивнув на мёртвого Чусова, и вприпрыжку спустился к баржам. Народу на берегу стало поменьше, основная часть спецконтингента уже сидела внутри. Люди выли от ужаса. Никто из спецпереселенцев не ожидал второго испытания. Всем было плохо в вагоне для перевозки скота; казалось, что люди попали в ад при жизни, но баржа оказалась ещё хуже. В прошлую навигацию на ней возили раскулаченных, после них остался удушливый запах, навечно въевшийся в деревянную обшивку скорбного судна. Людям не выдали самого необходимого, ни у кого не было ни чашки, ни кружки, ни ложки. Внутри баржи стояла одна параша — и всё. Больше ничего не было. Даже ведра с водой не поставили. Поневоле искупавшиеся в ледяной воде люди тряслись от озноба. Просушить мокрую одежду не на чем и негде, в утробе баржи было холодно. Ни буржуйки, ни керосинки. Ничего. А людей всё толкали и толкали сверху, до основания закупоривая внутренности баржи.