Смерть-остров

Старик опёрся на жену, они пошли вперёд, и вскоре затерялись в толпе переселенцев. А ведь они не старики, им ещё к пятидесяти только, а выглядят совсем дряхлыми. Галина отстала от процессии. Столько горечи было в словах Ильдара-абыя, что она разом ослабела. Роза плелась следом за ней, молча и терпеливо. Галина подумала, что Роза на редкость выносливый ребенок — не хнычет, не жалуется, не просит есть и пить. Может, тоже смерть чувствует? Галина вгляделась в лицо девочки. Роза подняла глаза и мягко улыбнулась; волна нежности затопила Галину. Она забыла, где находится и что с ней происходит. «Неужели улыбка ребёнка может возродить надежду, — подумала она, — может. Надежда всегда есть. Мы спасёмся. Гриша меня любит. Гриша найдёт меня хоть на краю света!»

На обрыве стояли военные и шумно переругивались.

— Колубаев, у тебя недочёт, где ты возьмёшь ещё полторы тысячи народу? Товарищ Долгих приказал составить списки на всех лишенцев. Я не стану заниматься приписками! Сам выкручивайся!

— Так откуда недочёт? Эти переселенцы поумирали от дизентерии. Вон, на ходу сотнями мрут. На дороге их бросили. Формуляры не заполняем, лекпом акты на умерших в комендатуре общим списком составил. Там не полторы, а две тысячи трупов. Их тоже куда-то девать надо!

— Я ничего не знаю! — отрезал собеседник. — Я ничего не слышал. Достань полторы тыщи народу. Лучше две тыщи. А то тебя самого в баржу засунут. Понял?

Колубаев молчал. Ему хотелось выругаться, чтобы отбить натиск, но вдруг ощутил страх. С караваном идти долго и трудно, неизвестно, как дорога ляжет, да как бы самому не срубили головушку в начале пути.

— Есть, товарищ начальник конвойной службы! — нечеловеческим голосом выкрикнул Колубаев. Переселенцы, услышав крик, оцепенели, словно прозвучало что-то противоестественное, угрожающее всему миру. И с этим человеком им суждено плыть вниз по реке. Отголоски ещё долго дрожали в сыром воздухе, тревожа водную гладь реки и души измученных людей.

— Чё встали? А ну, пошли, скоро рассветёт!

Посыпались тычки, лязг затворов, стук ударов. Люди послушно засеменили, стараясь не сорваться с обрыва.

* * *

Чусов лежал на полу в карцере комендатуры. Его бросили на пол и, облив водой, ушли. Егора Павловича мучили недолго, но изуродовали навсегда, переломав суставы в локтях и коленях. Идти он не мог. Его принесли сюда. На допросе ни о чём не спрашивали, но и без того было ясно, что забрали по доносу Рагузина. Когда Чусов попытался объяснить, что решение о строительстве стадиона в Томске было принято в Москве и доведено до всех членов Томского горсовета на служебном совещании, на котором присутствовал Александр Николаевич, его не стали слушать, молча набросились и долго истязали, входя в раж. А когда устали, когда надоело молотить и выкручивать до хруста человеческие кости, бросили на холодный пол.

Егор Павлович посмотрел в потолок и ощутил ясность сознания, как будто его не истязали много часов, а он спокойно проспал добрую половину суток на чистой и удобной кровати. Чусов не знал, что человеческий организм не осознает предела своих возможностей, и чем больше его истязают, тем больше ему хочется жить. Ещё три дня назад Чусов кого-то допрашивал, расспрашивал, давал нагоняи, распекал, кому-то грозил расстрелом, но не думал, что сам попадёт в переделку.

Егор Павлович не верил в то, что случилось. Всю вину за свой арест он возложил на Рагузина, старого, завистливого человека. Доносительство обрело большую силу. Каждый может написать о перегибах и ошибках на местах, и органы ГПУ должны немедленно отреагировать на сигнал. Егор Павлович по-прежнему верил в советскую власть и считал её самой справедливой на земном шаре. Не было у него сомнений в справедливости социалистического строя, не было. При большом строительстве случаются мелкие недочёты. Ни на миг он не усомнился в искренности своей веры, и она придала ему сил. Егор Павлович заставил себя приподняться, долго стягивал с себя гимнастёрку, затем зубами и переломанными пальцами пытался наложить жгуты на колени. Главное, спасти ноги, с руками можно подождать. С грехом пополам что-то намотал, затянул уцелевшими зубами и вдруг почувствовал спасительное облегчение. Дикая, мучительная боль стала тише, прекратилась тошнота. «От боли тошнит, желудок-то пустой, — подумал Егор Павлович, — как там Зоя, как моя девочка? Где они?» И сразу пульсирующая боль вернулась. Тело задёргало, будто его подключили к электрическому току.

— Алексей, да я тебя, как брата прошу! — послышалось у двери. Загрохотали сапоги, загремела связка ключей.

— Как я тебе их отдам? Они у меня все задокументированы и запротоколированы! Это же враги социалистического строя! Вредители. Протоколы допросов подшиты в делах. Все до единого. Суровыми нитками. Хочешь, чтобы я ради тебя нарушил революционную законность? Я не буду нарушать. Слушай, а хочешь, забирай инвалидов? Вот тут сидит один.

— Какой один? Мне полторы тыщи надо, — взвыл второй.