Смерть пахнет сандалом

– В душе твой наставник с самого начала вынашивал грандиозные замыслы, хотел всю оставшуюся жизнь руководить нашей маоцян. Хотел отправиться петь в Пекин, представить маоцян государю и императрице. Хотел довести маоцян до уровня общенационального театра, чтобы весь китайский театр представляла лишь одна опера маоцян, чтобы по обоим берегам Янцзы ни одна мышь больше не смела пищать что-то иное. Но, к моему большому сожалению, вынашивая амбициозные планы, он и подумать не мог, что один негодяй вырвет ему бороду. Борода придавала твоему наставнику и внушительность, и смелость, и дарование, и душевность нашей маоцян, без бороды наставник стал будто кот без усов, как петух без перьев, как добрый конь с отрезанным начисто хвостом… Эх, брат любезный, наставнику не оставалось другого выхода, как только сменить ремесло и открыть небольшую чайную, чтобы жалко влачить свои дни… Воистину: постарел, не добившись своих целей, а тело умерло, и осталось только героям оплакивать его!

Тут я увидел, как задрожало тело уездного. А в глазах Сяо Шаньцзы заблестели слезы.

– Эх, братец, коронный номер у нас – «Чан Мао плачет перед гробом». Это первая большая пьеса, которую создал твой наставник. Мы этой пьесой каждый год открывали сезон и всегда исполняли первой. Сыграешь ее хорошо – весь сезон будет успешным; как с ней что не задалось, так и в сезоне что-то приключается. Ты вот – из наших земляков, сколько раз смотрел ее?

– Не помню, наверное, пару десятков раз.

– По-твоему, ее когда-нибудь играли одинаково?

– Нет, наставник, всякий раз, когда я смотрел эту пьесу, было ощущение полной новизны, – заявил погруженный в воспоминания Сяо Шаньцзы. – Врезалось в память даже, при каких обстоятельствах я впервые видел ее, тогда я был еще маленьким, но на голове у меня красовалась котеночья шапка. Вы, наставник, в тот день играли Чан Мао. Пели так, что воробьи с деревьев на землю падали. Меня больше всего привлекало не ваше пение, наставник. Больше всего мне был интересен на сцене большой мальчик, наряженный кошкой. Он мяукал на все лады, и все у него выходило по-разному. К середине пьесы взрослые и дети перед сценой совсем разошлись. Малыши шныряли между ног у взрослых, упражняясь в мяуканье. Рядом со сценой стояли три больших дерева, и мы наперегонки стали карабкаться на них. Обычно я не особо умел лазать по деревьям, а в тот день забрался очень проворно, словно настоящий котенок. На тех деревьях и впрямь было много котов, не знаю, когда они туда позабирались. Они стали громко мяукать вместе с нами, мяуканье неслось отовсюду – и на сцене, и перед ней, и на небе, и на земле. Мужчины и женщины, взрослые и дети, настоящее и притворное мяуканье – все смешалось вместе, все рвали глотки, чтобы испустить звуки, которые обычно не в силах издавать, делали движения, какие обычно никогда не делали. Народ взмок от пота, из глаз покатились слезы. Обессиленные, все повалились на землю, тела походили на россыпь пустых скорлупок. Мальчишки один за другим посыпались с деревьев, как увесистые черные камни. Настоящие коты тоже один за другим послетали вниз, словно вмиг обратившись в летучих мышей с перепонками между лап. Последнего мотива в пьесе я не помню. Что-то вроде «моя любимая кошка, мяу-мяу-мяу…». Это последнее «мяу» у вас, наставник, получилось как-то особо воспаряющим, оно улетело выше крон больших деревьев, на несколько десятков чжанов ввысь, а за ним и все собравшиеся в душе вознеслись к облакам.

– Ты, брат, вполне способен исполнить заглавную роль.

– Нет, наставник, если бы я смог выступать на одной сцене с вами, то я хотел бы выступать в наряде кота.

Я с глубоким чувством посмотрел на этого замечательного представителя нашего северо-восточного народа и сказал:

– Дружок, мы уже прямо сейчас разыгрываем с тобой последнюю выдающуюся оперу маоцян. Может, она будет называться «Казнь сандалового дерева».

6

По заведенному много лет назад обычаю, нас доставили в судебный зал, принесли четыре блюда в коробочках, кувшин вина, стопку лепешек и щепоть лука. В одной коробочке была жареная свинина, в других – жареная курица, рыба и говядина в соевом соусе. Лепешки были большие, с крышку от котла размером, лук был свежий, искрящийся влагой. От подогретого вина шел пар. Мы с братом Сяошанем улыбнулись друг другу. Два Сунь Бина – один настоящий, другой нет – подняли чашки, чокнулись, и вино забулькало в глотках. Когда вино оказалось в желудке, на глазах выступили слезы: вот оно – воодушевляющее братство вольницы, плечом к плечу бросаем последний взгляд на родные места прежде, чем прыгнуть в пучину преисподней. Скоро обратимся мы в радугу и взлетим на девятые небеса. Наедаемся мы с Сяошанем досыта, зубы наши, правда, никуда не годятся, глотаем, не пережевывая. На смерть мы смотрим, как на возвращение домой, и оттого исполняемся храбрости. Великому представлению положено начало!