Смерть пахнет сандалом

Гремят пушки, позаимствованные у рыжих варваров[143]. Посреди ясного дня гремит гром, да ревет ветер… Мяу-мяу-мяу… С отцом мы идем вершить казнь. И как на сердце все цветет буйным цветом! Ах, как горит все ярким багрянцем, чистым пурпуром, блестящим золотом, бледной белизной, живой лазурью… Хорошо быть с отцом… Приятно быть вместе, мяу-мяу… Отец утверждает, что убивать людей занятнее, чем рубить свиней. От радости я готов скакать хоть на три чи… У-у! Ы-ы! А-у!.. Наелся с утра до отвала: зачерпнул себе хрустящих полосок из теста в большой кастрюле, набрал говядины из малой кастрюли. В тесте ощущался, правда, вкус крови из бедра. Не к смерти ли?.. Мяу-мяу-мяу… Впрочем, и в мясе чувствовалась кровь. Еще одно предвестие о кончине… У-у! Ы-ы! А-у… Сандаловый кол мы уже обварили, опробовали на жирном хряке. Отец направлял мои руки. В искусности ему не откажешь. Теперь остается ждать, когда мы всадим этот кол меж ягодиц Сунь Бина. И будем мы тянуть, тянуть, тянуть кол сквозь него… Мяу-мяу-мяу… Со всех сторон галдят да шумят высыпавшие на улицу люди. Дурно стреляют пушки, у меня даже цвет глаз сменился, и снова дал о себе знать тот тигриный волосок. Все люди и вещи на глазах изменились. Ни одного человека не осталось. На плацу – одни свиньи, псы, кони, быки, волки, жуки, тигры и леопарды, а в паланкине виднеется огромная черепаха – вконец запутавшийся начальник Юань Шикай. И ничего, что он крупный чиновник. Ему до моего папки далеко! Мяу-мяу-мяу… Мур-мур…

Отрывок из маоцян «Казнь сандалового дерева», «Песенка мальчонки»

1

Продрав глаза, я увидел красное зарево – не пожар ли там? Э-ге-ге, не пожар это, это солнце восходит. В соломе полно мошек, закусали они меня так, что все тело чешется. От недожаренных в масле «утопленников» живот всю ночь вертело, а зад пучило. Отец еще не черный барс, он все еще отец. Перебирая сандаловые четки, он сидит, этакий таинственный волшебник, на пожалованном государем императором драконьем престоле. Мне тоже хотелось посидеть в этом кресле, но отец не позволял, сказал, что никто не может сидеть на нем, если он не рожден от драконовых чресел, что, мол, посидишь на нем, геморрой будет – обманывает, наверное, сам-то рожден от драконовых чресел, почему же тогда сын не такой? Если отец такой, а сын нет, то отец не отец и сын не сын. Давно уже слышал, как люди говорят, что «от дракона рождается дракон, от феникса – феникс, а от мыши что родится, то сразу в норку шмыг». Отец сидит в кресле, пол-лица красное, поллица белое, глаза вроде открыты, а вроде нет, губы то ли двигаются, то ли нет, словно спит.

– Пап, а пап, – говорю я, – а позволь мне посидеть в кресле, понаслаждаться, пока никого нет.

Отец посуровел:

– Нельзя, сейчас нельзя.

– А когда можно-то будет?

– Вот большую работу закончим, тогда можно, – все с таким же суровым лицом проговорил отец. Я знаю, такое лицо он состроил нарочно. В душе он страшно любит меня. Я же такой хороший мальчик, всем сразу нравлюсь, как отец может меня не любить? Я приникаю к нему сзади, обнимаю его за шею, тихонько трусь подбородком о шею и говорю:

– Если ты не позволяешь мне посидеть в кресле, то, пока никого нет, расскажи мне о Пекине.

Отец раздражился:

– Каждый день рассказываю, откуда мне взять для тебя столько историй?

Я понимаю, что отмахивается он притворно, на самом деле ему нравится рассказывать о Пекине.

– Ну расскажи, – пристаю я, – если нет ничего нового, расскажи еще раз что-то старое.