Смерть пахнет сандалом

Я торопливо подошел к корзине с ножами, взял ножик, который недавно использовал, чтобы зарезать петуха, схватил тестя за штаны, ловко резанул кругом, открыв половину его зада. Отец положил мне под руку пропитавшуюся маслом киянку из жужуба. Он сам выбрал из двух сандаловых колышков тот, что выглядел поглаже, и тщательно протер его смоченной в масле тряпицей. Стоя слева от тестя, он ткнул круглым и гладким острием колышка, похожим на лист камыша, тестю пониже копчика. Тесть безостановочно ворчал, из его рта сыпались разные выражения, в которые он то и дело вставлял словечки из арий маоцян. Было такое впечатление, что он абсолютно не думает о начинающейся казни. Но я слышал в его дрожащем голосе и видел в безостановочно подрагивающих ногах и животе глубокое внутреннее напряжение и страх. Отец с ним больше не разговаривал, он твердо держал обеими руками колышек, лицо его спокойно светилось красным, он смотрел на меня снизу вверх, и его взгляд был полон ободрения и надежды. Я чувствовал, что он действительно очень хорошо ко мне относится. Мяу-мяу, во всем мире не найдешь лучшего отца. Какое великое счастье, что у меня есть такой замечательный отец, мяу-мяу! Если бы моя мать всю жизнь не постилась и не молилась Будде, то я бы такого прекрасного отца не заимел. Отец кивнул, мол, действуй. Я поплевал на ладони, встал боком, расставив ноги, чтобы стояли крепко, словно собирался вбивать колышек в землю.

Подняв промасленную киянку, сначала потихоньку, чтобы набить руку, я стал постукивать по тупому концу колышка. Мяу-мяу, неплохо, сподручно. Стал я стучать сильнее, размеренно. Колышек цунь за цунем проникал в тело тестя. Удары киянки звучали негромко – бам-бам-бам. Мяу-мяу. Стук даже не заглушал тяжелого дыхания тестя.

Колышек проникал все глубже, и тело тестя стала бить дрожь. Оно хоть и было крепко привязано, но вся плоть дрожала, приводя в движение тяжелую сосновую доску. Я продолжал размеренно стучать – бам-бам-бам. Накрепко запомнил я отцовы наставления: если есть сила в руках, сынок, то у тебя все получится.

У тестя стала сильно мотаться по доске голова. Казалось, он сам растягивает себе шею. Если бы я не видел все собственными глазами, то и я бы не подумал, что шея человека может двигаться подобным образом: она резко вытягивалась до предела, словно растягиваемая веревка, будто голова хотела отделиться от тела и куда-то укатиться; потом шея резко втягивалась в тело, так, что шеи уже было и не видно, будто голова тестя росла прямо из плеч.

Бам-бам-бам…

Мяу-мяу…

Тело тестя пылало жаром, пот пропитал одежду. Когда он поднимал голову, было видно, как с макушки льется пот, желтый и густой, словно только что вынутый из котла рисовый отвар. Когда он поворачивал голову в сторону, я видел, что лицо у него раздулось и смахивало на золотистый медный таз. Глубоко запавшие глаза походили на глаза свиньи, которую я надувал перед тем, как снять шкуру… Мяу-мяу… Надутые мной же глаза…

Хлоп-хлоп-хлоп…

Мяу…

Сандаловый колышек уже вошел почти наполовину. Мяу. Ароматный запах сандала… Мяу… До этого времени мой тесть еще не голосил. На лице отца светило полное уважение к претерпевающему казнь. Потому что перед началом казни мы с отцом продумывали все, что может приключиться. Больше всего отец переживал по поводу всевозможных громких воплей и завываний, отчего я – впервые участвующий в казни юнец – мог бы задрожать от страха, заученные движения пойдут не так, колышек зайдет на недопустимую глубину, и я поврежу тестю внутренности. Отец даже приготовил для меня пару затычек, чтобы, случись такое, он мог бы заткнуть мне уши. Но тесть пока звуков не издавал, хотя его дыхание было громче и тяжелее, чем у черного быка, который тащит плуг. Но орать он не орал, слезы не проливал и прощения не просил.

Хлоп-хлоп-хлоп…

Мяу…