Смерть под занавес

Кате ударил в нос запах сладковатого пива и сушеной воблы. Около единственного окна она увидела пристроившегося на стуле уже знакомого Васю из филиала магазина итальянской сантехники, который многозначительно ей улыбнулся. Катя отвернулась и прошла к столику в противоположном конце зальчика. Через пять минут к ней подошла толстая официантка в переднике, расшитом креветками и морскими звездами. Она молча сунула Кате под нос меню и застыла в величественной позе – руки в боки. В сумке лежала тридцатка мелочью. Это Катя помнила твердо, как в школьные годы таблицу умножения. Пять худосочных креветок с листьями салата, конечно, никоим образом не могли удовлетворить Катин аппетит, но зато колорит "Одессы-мамы" был незабываем. Провожаемая насмешливым взглядом Васи, Катя вышла во двор, и ее обдал пьянящий аромат акации, росшей прямо у входа в ресторанчик, который Катя окрестила про себя "Привет из Одессы". "Теперь опять в "Саломею", вздохнула она, – надо переговорить с теми актерами, с кем еще не успела".

Анжелу Катя перехватила в театральном буфете. Она сидела за столиком и ела сосиски с кетчупом, рядом стоял стакан апельсинового сока.

– Вы ко мне? – Анжела испуганно вскинула на Катю глаза.

– Да. Элла Александровна вас предупредила?

– Конечно. – Глаза Анжелы были изумительной голубизны, казалось, таких больших голубых глаз не может быть, и тем не менее Анжела являлась их обладательницей. Белокурые волосы волнами спадали на плечи. На шее вилась тоненькая золотая цепочка. Руки, правда, были немного грубоваты и слишком крупны. Но лучистый взгляд Анжелы затмевал все ее мелкие недостатки.

– Простите, Анжела, вы приехали из провинции?

– Да, из Смоленска, точнее, из Вязьмы.

– А почему вы решили стать актрисой?

– С детства мечтала, а почему, и сама не знаю.

Да, конечно, сцена как символ другой жизни, которую хочется начать в новом месте и с новыми людьми. Театр – это значит "в Москву, в Москву", как в чеховских "Трех сестрах". Москва не ждет провинциалов, но они и не ищут ее внимания, они завоевывают город всеми возможными хитростями и уловками. Вечный миф об Одиссее, покинувшем Итаку. Почему-то считается, что человек, отчаливший от мест, где он рос, должен непременно испытывать по ним ностальгию. Это не так. Человеку всегда хочется чего-то большего: сломать скорлупу, в которую его заключили с рождения. Он с радостью и страхом вторгается в незнакомый мир. Он не может жить иначе. Возвращение Одиссея было предопределено в восьмом веке до нашей эры, но хочет ли кто-то вернуться обратно в мир, который стал ему безнадежно мал, сегодня, на пороге третьего тысячелетия? Ностальгия – это как сундук со старыми детскими вещами, ты перебираешь их, вспоминаешь себя, наивного ребенка, но ведь не приходит в голову мысль попытаться снова влезть в эти почти кукольные вещи. Что значит вернуться? Ведь все стало абсолютно другим воздух, запахи, дома, людские голоса, даже цветы уже не такие, какими они были много лет назад.

Одних жизнь в большом городе ломала, других фортуна гладила по голове. Девушки старались выйти замуж за столичных жителей, молодые люди – найти престижную работу. Все было просто и понятно и от этого очень грустно. Когда можешь просчитать все ходы заранее, из жизни уходит главное – чудо. Ты должен жить так, чтобы все-таки не знать, что откроется внезапно за новым поворотом дороги… Но Анжела внушала Кате необъяснимую симпатию. В ней сквозило какое-то простодушие, которое, возможно, являлось напускным, но не поддаться его обаянию было трудно.

– Скажите, вы в тот вечер обратили внимание на человека, которого убили, – что вам прежде всего бросилось в глаза?

– Наверное, какая-то странная улыбка.

– А в чем была ее странность? – Кате хотелось услышать это определение от Анжелы.

– Как сказать, будто это и не улыбка, а гримаса, и в то же время улыбка, спокойная такая. Мне так показалось. – Анжела помрачнела. – Это так… страшно!

– Почему?

– Он вроде испытывал и радость, и боль, но боль, ну… будто он был готов к ней.

– Анжела, – Катя задумалась, – а вы можете сказать, в каком порядке вы выходили на поклоны?

– Сейчас вспомню – сперва все актеры, потом еще раз мы вышли все. Потом мы с Артуром, затем минут пять не давали занавес, а напоследок я одна.

– Почему одна? Простите, Анжела, – спохватилась Катя, – я ничего не имею в виду, вам захотелось так?

– Мне, честно говоря, было все равно, но Артур сказал: "Сегодня ты заслужила аплодисменты больше, чем кто-либо из нас, иди".

– Вы вышли, но ведь никого в зале, кроме убитого, уже не было?

– Да, – Анжела с удивлением посмотрела на нее, – действительно, но ведь что-то случилось с занавесом и почти одновременно свет потух, возможно, поэтому зрители и разошлись.

– А обычно вы сколько раз выходите?

– Когда как: иногда два, иногда три, по-разному.

– Слушайте, Анжела, – Катя достала из сумки блокнот и вырвала оттуда лист, – нарисуйте, пожалуйста, кто где стоял.

– Вы думаете, я вспомню? Ну, постараюсь.

Анжела сосредоточенно чертила на бумаге: