Смерть под занавес

Элла искоса взглянула на нее, усмехнулась, но ничего не ответила.

И вот сейчас, сидя в темноте, не зажигая света, она чувствовала, как по ее щекам текут слезы. Она чувствовала, как впервые за много лет что-то растопилось в ее груди, и она испытывала необъяснимое облегчение и блаженство от этого. Медленно подняла она телефонную трубку и набрала номер.

– Это я. Ты слышишь меня? Приезжай…

Глава 15

Перед Катей лежал лист – копия выписки из регистрационной книги детского дома № 680, где когда-то находился младший сын актрисы.

"…В результате тяжелого психического потрясения Дмитрий Голиченко был доставлен в больницу в бессознательном состоянии. Проведенный курс лечения дал положительные результаты. Было решено направить его в детский дом в связи со смертью матери и отсутствием ближайших родственников. Дальнейшее наблюдение со стороны врачей детского дома показало, что мальчик нуждается в более тщательном обследовании. Временами случаются тяжелые провалы в памяти, слуховые и зрительные галлюцинации. Однако, учитывая, что легкое психическое расстройство не представляет угрозы для остальных проживающих в детском доме, считается возможным оставить его в вышеупомянутом заведении".

Катя аккуратно подколола копию к чистому листу бумаги. Она взяла в руки другую выписку, из регистрационной книги детского дома № 165.

"…Иннокентий Голиченко обладал агрессивным, неуживчивым характером, некоторые случаи заставили обратиться с просьбой к дирекции дома принять соответствующие меры. Однажды сильно избил восьмилетнего мальчика и запер в подвале, привязав к водопроводным трубам…

…Любил разыгрывать воспитательниц, оставляя в карманах их одежды записки угрожающего характера. Так, Раисе Олеговне написал: "Я хочу ласкать твою шею руками, хочу почувствовать ее мягкость и теплоту, биение жилки… " Сначала все отрицал, потом признался, раскаялся в своем поведении. Больше такие случаи не повторялись…"

…Повторялись, повторялись. Письма Элле Гурдиной. Он хотел сдавить шею Элле, только ей… Убийца, испугавшийся в последний момент и передумавший идти на столь долгожданное для него свидание.

"…Был усыновлен".

Катя не верила своим глазам. Усыновлен в четырнадцатилетнем возрасте! Кем?! Она с досады швырнула бумаги, и они кружась слетели на пол. Катя взяла телефонный справочник, но поняла, что ей надо искать информацию в другом месте.

– Да, я хорошо его помню. Он был каким-то странным, жестоким. Я только что пришла сюда работать. Это было больше тридцати лет назад. Мне было тогда… да, двадцать три года. Я была рыжей, худенькой.

Катя смотрела в ярко-синие глаза Раисы Олеговны. "Рыжая, худенькая…" – Он меня сразу невзлюбил. Дразнился, старался сделать какую-нибудь гадость.

– Какую, например? – Они шли по асфаль-тированной дорожке, окаймленной аккуратным бордюром.

– Вы думаете, я помню? – пожилая женщина мягко улыбнулась Кате. – Я научилась забывать плохое, разве можно иначе, работая здесь, с детьми. У каждого своя боль, страдание. Я помню только странную записку, она меня сильно напугала. А однажды даже… – женщина покачала головой, – не знаю, рассказывать вам или нет. Я спала, и мне показалось, возможно, только показалось, я будто сквозь сон почувствовала чьи-то руки на своей шее. Может быть, я просто была взволнована, находилась под впечатлением этой записки.

– А что в ней было? – Кате хотелось услышать ее содержание от той, кому она предназначалась.

– Что-то жуткое. Он писал, что ему хотелось бы ласкать мою шею, видеть, как из нее брызнет кровь. Но теперь я понимаю, что к детским фантазиям нельзя относиться серьезно.

"Это была не только фантазия, – подумала Ка-тя. – Характерно, что в копии выписки ни слова не сказано о крови, которая должна была брызнуть из шеи, – видимо, персонал детского дома счел эту фразу слишком дикой, вызывающей".

– А что еще вы можете сказать о нем?

– Почему-то он очень хотел стать актером. Он находился под сильным впечатлением от чьей-то игры. Впрочем, по-моему, его мать была актрисой. Всего уже и не упомнишь, – извиняющимся голосом добавила женщина, – сколько лет прошло.

– У вас потрясающая память, – искренне сказала Катя, – это просто удивительно – помнить такие детали спустя тридцать лет…

– Я пропускаю каждого ребенка через себя, они уходят, а я остаюсь, я помню их, иногда даже мысленно разговариваю с ними. И они меня не забывают, иногда приезжают, присылают подарки и открытки. Так вот, он все время пытался кому-то подражать, наверное, матери. Разыгрывал перед нами отрывки из пьес. Мы, правда, плохо понимали его. Он так старался, а у него ничего не получалось. Он старался, но… это выходило неуклюже, неловко. Мы переглядывались и прятали улыбки, а он сердился, приходил в ярость. Знаете, у детей такое часто бывает – склонность к игре, мистификациям… С годами это проходит.

"Это превратилось в настоящую страсть, на-важдение…"

– А он когда-нибудь рассказывал о своем прошлом, о семье?

– По-моему, нет. Он никогда не говорил о своем брате. Если бы мы не знали этого, то нам никогда бы и в голову не пришло, что у него есть брат.