Смерть после полудня

Что с того, говорите вы? Ладно, ладно, здесь мистер Хаксли заработал очко. Что я на это скажу? Отвечу прямо. Прочитав сей пассаж в книжке мистера Хаксли, я раздобыл томик, на который он ссылается, пролистал его и не нашел упомянутой им цитаты. Может, она там и есть, да только у меня нет ни терпения, ни желания се разыскивать, коль скоро книжка закончена и на этом точка. А ведь звучит как одна из тех вещей, которую хочется вымарать из рукописи. Я считаю, это скорее вопрос имитации или сознательного утаивания любых проявлений собственной культуры. Когда автор пишет роман, он должен создавать живых людей; людей, а не персонажи. Персонаж — это карикатура. Пусть в книге нет великих персонажей, но если автор способен сделать людей живыми, не исключено, что его произведение останется в истории цельным, как объективная данность, как роман. Если люди, которых создает писатель, разговаривают про старых мастеров, про музыку, про современную живопись, про беллетристику или про науку, то в его романе они и должны это обсуждать. Если же они не говорят на эти темы, а писатель их к этому принуждает, значит, он врет, и если он разглагольствует, лишь бы показать собственную эрудицию, то он просто рисуется. Не важно, до чего удачно выходит фраза или сравнительный оборот: если он сует их в место, где в них нет абсолютной необходимости, он портит собственную работу во имя эгоизма. Проза — это архитектура, а не устройство декоративных интерьеров, и эпоха барокко позади. Когда автор вкладывает собственные интеллектуальные сентенции (продающиеся задешево под видом эссе) в уста искусственно составленных персонажей (которые приносят больше доходу, будучи выпущенными как роман), тут, возможно, неплохой экономический расчет, однако не это делает литературу. Люди, а не мастерски составленные персонажи, должны проецироваться в роман из накопленного автором опыта, из его знаний, из его головы, сердца и всего того, что в нем есть. Если повезет и если ему достанет серьезности, если он сумеет вышелушить их из себя в цельном виде, у них будет несколько измерений, и тогда они продержатся долго. Хорошему писателю, по идее, надо знать все досконально. Естественно, такого не бывает. Достаточно великий писатель, если смотреть со стороны, чуть ли не рождается с нужным знанием. В действительности это не так; все, чем он обладает от рождения — это способность учиться быстрее других, причем без сознательных на то усилий, да плюс еще умение принимать или браковать то, что уже выдается за знание. На свете есть вещи, которые нельзя понять быстро, и за эту науку приходится сполна расплачиваться временем — то есть единственным, чем мы владеем. Речь идет о самых незамысловатых вещах, и поскольку на их постижение уходит вся человеческая жизнь, все те крупицы нового, что каждый находит в жизни, стоят очень дорого, но это единственное наследие, которое он после себя оставит. Всякий по-настоящему написанный роман вносит свой вклад в совокупное знание, которым уже может пользоваться следующий писатель, но тот всегда должен уплатить известный процент из копилки личного опыта, чтобы суметь понять и усвоить то, что ему доступно по праву рождения, и с чего он, в свою очередь, начнет отсчет собственного пути. Если писатель-прозаик достаточно знает тему, о которой пишет, он может опустить знакомые ему вещи, и у читателя — если, конечно, автор излагает по-настоящему — возникнет столь же сильное чувство об этих вещах, как если бы они были высказаны писателем в явном виде. Величавость движения айсберга оттого и возникает, что он выступает над водой лишь на одну восьмую. Писатель, опускающий что-то от незнания, всего-то создает дырки в своей писанине. Автор, который из кожи вон лезет, лишь бы народ увидел, что он где-то учился, воспитывался, набирался обходительности, ни в грош не ставит серьезность литературного труда; это не писатель, а попугай Попка. И еще на заметку: не надо пугать серьезного писателя с патетическим. Серьезный писатель может быть ястребом, грифом или даже дятлом, а вот патетический был, есть и будет лупоглазым филином.

Глава семнадцатая