Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

Мрачноватый мужичок с низкой скамеечки так и не встал, но смотрел на меня пристально, как будто гипнотизировал или подавал какой-то сигнал. Скоро до нас дошло, что Кочергин тоже положил глаз на эту «двушку», думая превратить её в мастерскую, но, узнав, что мы близки к решению, сказал риелтору Лене, что купит её только в случае моего отказа. Хозяин, которого назовём Романом, — пусть в романе будет и Роман, — тоже предпочёл нас, и скоро прояснилось почему. В прошлое время он был официантом в ресторане «Невский», и за его столиком я, как он сказал, кутил однажды с Володей Высоцким.

— Был кто-то третий, его я не считаю, — сказал Роман. — Но вы с Володей, это — дважды два…

Такое откровение услышишь нечасто, и, заинтересованный историческим эпизодом, я спросил:

— А что мы ели?..

— Салаты были, селёдочка шла, маслинки, котлеты по-киевски, потом — кофе-гляссе, — уверенно сказал Роман.

— А пили что? — уже не без тревоги спросил я.

— Водку, конечно, — успокоил меня он. — Сидели до упора, душевно. Потом я к вам присоединился.

— С гитарой он был или так?

— Без гитары, — честно сказал хозяин. — А потом я вас в Ольгино повёз на своей машине. Там продолжили. Девушки подошли, — Роман посмотрел на мою жену и смягчил детали. — Ну, потанцевали… Но так, чтобы что-нибудь… Этого не было.

Мне предстояло одобрить «двушку», а главное, решить, убивать его легенду или тщеславно оставить в живых…

— Это судьба, Ира, — сказал я жене, и она согласно кивнула красивой головой.

На репетиции Лебедев вдруг остановился, и, глядя на мою белую куклу — так выглядела прооперированная и подвешенная правая, — сказал:

— Прости, я задумался о твоей руке…

После Японии «Мещан» сыграли раза два, не больше, и сейчас предстояло преодолеть шестилетний перерыв. За эти годы по Фонтанке утекло много воды и сошло не меньше льда. Своё обещание играть «Мещан» и после ухода из театра я сдержал, как бы ни складывались мои обстоятельства.

Лебедев объяснял, чего бы ему хотелось тут и тут. В большинстве советы были дельные, и как бы от лица Товстоногова. Но встречались и другие, с точки зрения его роли, то есть — «от Бессеменова»…

В отношениях с Лавровым чувствовалась напряжённость. Кирилл стал руководителем театра, его авторитет в «верхах» ни с чьим сравнить было нельзя, но Лебедев, как лидер и родственник, чувствовал прямым наследником Гоги себя. Сегодня, словно сговорившись, они оба вели себя, как будто за главного — Женя.

— Товарищи! — сказал он. — Вы только послушайте эти музыкальные вставки. Их нужно включить в действие. Это Гога так поставил. Музыка развивает то, что происходит, укрупняет это. Нужно замереть, но, продолжая внутренне действовать, и на музыке не двигаться. А после — начать с новой силой!.. Это всех касается, и тебя, Кирилл!..

— Понимаю, Женя, — послушно сказал Кирилл и улыбнулся. Улыбка была прежняя, обаятельная.

— Люда, а ты не держись так за место, — это относилось к Сапожниковой. — Здесь неважно, где стоишь, тут или там, важно тянуть свою линию...

— Да, Евгений Алексеевич, я поняла.

— Товарищи, — помолчав, сказал Лебедев, — вот ещё о чём. Эта пьеса сейчас… Я вот слушал… «Волнуется жизнь!..» Понимаете?.. Это как бы про нас…

Через год «Мещан» повезли в Москву, играли в театре Моссовета, как будто прощаясь с великим прошлым, играли на разрыв аорты, успех был сумасшедшим, но днём, пока репетировали финал, вышла заминка.

Уже на поклон, в затемнении, исполнители рассаживались, как на групповой, во всю сцену, фотографии на фоне курящегося вулкана, с которой спектакль начинался. «Немая сцена»… Темнота… А там уж — свободный выход, возьмёмся за руки, друзья, улыбки, поклоны, букеты… На гастролях Гога часто выходил к нам, включаясь в цепь между Призван-Соколовой — Акулиной и Лебедевым — Бессеменовым, или между ним и мной — Петром. Тут артисты с нескрываемым восхищением смотрели на Гогу, а не на зрителя, а теперь, без него, должен был появиться его портрет…

Женя хотел, чтобы мы стали лицом к Гогиному портрету, почти спиной к залу, и все смотрели на Гогу, что-то вроде панихиды; а Кирилл предлагал смотреть фронтально, на зал: вот мы, и с нами — Гога, опять мы вместе и снова смотрим в глаза Москвы…

Уже накануне поездки по этому поводу шёл большой спор, и я пробовал поддержать Лаврова. Лебедев обижался и по-старушечьи поджимал губы, а Кирилл без конца повторял:

— Да, можно… Но давайте всё-таки посоветуемся… — И опять всё сначала…

Потом я спросил Лаврова:

— Что, теперь так?..

— Не говори… Сил нет, — ответил он.

— Без обсуждений не выходит?..

— Да нет, он начинает дрожать, — сказал Кирилл и махнул рукой.

После репетиции вошли в автобус, и завтруппой Марлатова голосом политика Лукьянова тоже сказала:

— Товарищи, давайте посоветуемся, выезжать на спектакль будем в семнадцать тридцать или в семнадцать двадцать?..

В начале семидесятых вышло первое издание лебедевской книги «Мой Бессеменов» — обширный внутренний монолог артиста со всеми подробностями и переливами внутренней жизни героя.