Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

Шёл май 1990 года. Кто-то сдавал партбилеты в райком, кто-то прятал на даче. Деньги падали и росли в цене. Честолюбцы рвались вперёд, искусство воровства взяло верх над всеми другими, мещане смотрели на улицы из-за занавесок…

Что-то скрипело, шаталось и рушилось в привычном укладе театра, страны, семьи, а тревога Бессеменова и впрямь была общей.

«Душа покорна сну. Полна советским адом, / влачится на восток, где преж­ние вожди / растерянно молчат в портретах. С ними рядом — / кромешный быт живых, и снова впереди — / советский красный рай. Бессонница свободней. / Она ведёт тебя по чуждым временам / и с новой мерзостью, смеясь, уложит сводней. / Но я за скверный сон бессонницу отдам. / Простит ли Отче Наш врождённые усилья / стать правильным, как все безбожники страны, / и верованье в то, что наши руки — крылья, / и слепоту трудов, чьи дни повреждены?.. / Но, может быть, и в них теснилась тайна веры, / невидимая нам, и знала, что Господь / готовит для слепцов разящие примеры / и видит, как душа опережает плоть…»

— Володя, знаете, — Лебедев подошёл ко мне и, взяв за здоровый локоть, отвёл в сторону, — ты всё-таки в сцене скандала не очень выдавай… Понимаешь? — Он всегда говорил со мной то на «вы», то на «ты», как будто не был убеждён, как лучше. — У вас ещё рука такая, берёт на себя внимание… Ты ведь — мой сын!.. Если Пётр так выдаст, так отважится, мне тогда хочется его остановить, может быть, даже ударить… Да, — сказал он. — Ты ведь понимаешь…

— Ну, да, — сказал я. — От случая к случаю.

Привыкание моё к Царскому Селу проходило непросто. До главных парковых красот я норовил катить автобусом, а вокруг моего привокзального дома больше, чем собачников, разглядывал их собак.

— Вы — Рецептер? — спросил меня один из соседей; так этот вопрос мне задавали эмигранты по всей Америке.

— Надо подумать, — отвечал я, мне казалось, что признание потребует не только доказательств, но и объяснений. — У вас легавая?

— Нет, борзая.

— Вот как, — сказал я, и мы разошлись…

Моя мать была профессиональным историком и в любых обстоятельствах брала меня с собою. С малых лет я наслушался её лекций, студенческих зачётов, переэкзаменовок, включая любимый спецкурс «Декабристы». Кстати, заговорщиков, связанных с Сенекой и умерщвлённых Нероном, советские историки называли «римскими декабристами».

Так вот, моя мать, кандидат наук, доцент кафедры истории СССР Елизавета Абрамовна Дворкина, окончила истфак Одесского университета и накануне войны поступила в его аспирантуру.

В 1941-м отец, кадровый офицер, старший лейтенант, по долгу службы с нами простился, а я, шестилетний, вместе с мамой был эвакуирован в Ташкент, где она восстановилась в аспирантуре Среднеазиатского университета. В годы войны здесь трудились многие московские и ленинградские профессора.

Материнская диссертация называлась «Национально-колониальная политика самодержавия в первые годы царского владычества в Туркестане (1867–1881). Ташкент, 1943»; а научным руководителем стала академик Милица Васильевна Нечкина. Передо мной знаменитая книга Нечкиной «Грибоедов и декабристы», дарённая и маме, и мне. Я читал её, играя Чацкого и самого Грибоедова — и в фильме «Оборвавшийся вальс», и в телеспектаклях «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара».

Через три месяца после получения подарка, 5 июня 1978 года, в пятом павильоне Больницы им. Мечникова, мать скончалась на моих руках.

«Вызови меня… Сильней позови. / Чтобы я пришёл, наконец, с цветами. / Чтобы постоял с тобой визави, / обнимаясь с летними лепестками. / Это ты сказала, что жёлтый цвет — / цвет разлуки. И мы — в разлуке. / Сколько лет тебя, мама, всё нет и нет. / И отец давно не ломает руки. / Как он часто бегал к тебе тогда, / погружаясь рядом в родное ретро. / Вспоминая радости, города / и покорность всем переменам ветра. / Я болел, прости меня, целый год, / и весь год меня оставляла сила. / А работы было невпроворот, / и пахал я всё же, как ты учила. / Я весь год молился за вас с отцом / и, как только мог, добирался к храму / слабаком и грешником, и слепцом, / глухарём, зовущим отца и маму».

11.

— Сергей Вадимович, — спросил я Степашина, — что всё-таки сказал Жуков, Александр Дмитриевич?

— Он обещал отнестись положительно. Как вы со Швыдким? Надо бы, чтобы он был понастойчивей, вы ему скажите…

— Сергей Вадимович, до него сложно добраться. Если бы ему сказали вы, было бы эффективней.

— Хорошо, я ему позвоню... Раиса Антоновна, соедините меня со Швыдким. Спасибо. Спасибо за книжку, Владимир Эмануилович, большое спасибо.

— В ней есть и смешные вещи, и печальные, товарищей терять тяжело.

— Знаю, Владимир Эмануилович. Обязательно буду читать.

— Сергей Вадимович, предстоит встреча с Валентиной Ивановной, — Матвиенко была ещё губернатором Петербурга. — Хочу поговорить о будущем учеников: четвёртый курс, много иногородних, без общежития не обойтись…

— Прямо говорите, без обиняков, она должна понять. Мы с ней в Ленинграде общались, жили в одном подъезде, передайте от меня сердечный привет.

— Спасибо, так и сделаю!..