Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

— Да, — сказала она. — Пришёл наш работник, известный всему городу, и сказал, что ночью у нас будет обыск, будут искать ружьё. Я сказала, что это смешно, Гога никогда в жизни не бывал на охоте и ружья в руках не держал. Пусть принесут книги, например, Солженицына, тогда у них будет шанс.

— Ничего себе, — сказал я. — Наш работник был так осведомлён?

— Ну, да, он же был полковник. Или подполковник. А Гога всегда был наив­ный, верил своим, а они все были оттуда!..

Во время этого разговора названный работник был ещё жив, а теперь и он улёгся на Волковом. Важны были её суждения, а не те, кого она судила. В конце концов, Гога был всего лишь главным режиссёром БДТ, а Нателла — первым единомышленником брата в течение всей их жизни…

Летом тридцать седьмого года родители, взяв с собой одиннадцатилетнюю Нателлу, поехали из Тбилиси в Москву. Думали, что там безопаснее, чем в Тбилиси. Нателла с папой вышли на ростовском вокзале, чтобы купить яблок. К ним подошли двое, отвели в закрытый кабинет, послали за мамой, отдали ей девочку с яблоками, а папу оставили. И всё. Больше отца никто никогда не видел…

Понимаешь, читатель, это грозило всем и каждому. Это было. При этом люди вели себя по-разному, но всегда при этом, никогда без этого, семьдесят лет длилось это, входя в плоть и кровь, превращаясь в комок ужаса, который имеет свойство расти или сжиматься в зависимости от частностей…

10 марта 2013 года в 10 вечера звякнул телефон:

— Володя, Кочергин говорит. Нателла умерла сегодня ночью. У тебя нет Алёшиного номера?

— Царствие небесное… Мобильника нет… Как узнал?

— Из Интернета. Позвонила эта, по связи с прессой, хорошая баба, теперь её выпрут…

— Звони Алёше по домашнему…

— Не отвечает, выключил…

В театре шёл большой ремонт, и я спросил:

— Неоткуда хоронить?

— Нет театра, — сказал Кочергин.

— Нет семьи, — сказал я.

— Да, конец…

— Адиль-похоронщик, на месте?

— Он-то да…

В новом веке, до ремонта, провожали, как в старом, Адиль Велимеев перед чёрным бархатом вешал королевские люстры из «Мольера», гроб, портрет…

— А этой телефона у тебя нет? — спросил я, назвав имя.

— Нет, — сказал Эдик, — её тоже выпрут сейчас. Она — министр иностранных дел была. Бас сказал, что такого количества помощников у худрука не должно быть.

— Так Бас будет худруком?

— Наверное, — речь шла о Басилашвили. — Позвоню Богачёву, может, он знает…

На другое утро, узнав телефон Алёши Лебедева от Кочергина, я позвонил ему, сказал, что мог, и узнал, что отпевать Нателлу Товстоногову будут в Спасо-Преображенском соборе, близко от меня.

Хоронили 13 марта 13-го года. В храме всё было готово к отпеванию, и вокруг Нателлы стояло два многолюдных полукольца. Люся Макарова с Антой Журавлёвой сидели на стульях, и я наклонился к ним; рядом стоял Алёша Лебедев, и мы обнялись, Темур Чхеидзе со всеми здоровался сдержанно, норовя быть в стороне. В ногах у Нателлы стоял большой пюпитр для цветов, я положил свои, прикоснулся к домовине и взглянул на неё. Последний наряд был ей к лицу, строгая, успокоенная, как всегда худая…

Тут вышли и отец Борис, ведомый дьяконом, и отец Владимир во всём облачении, а хор вступил с первых же слов молитвы. На руках у Нателлы лежала иконка Матери Божией, её я и поцеловал, и снова взглянул на хорошо знакомое лицо. Теперь увидел и грим, и следы страдания…

Высокий, коротко стриженный мальчик, младший сын Сандро, молился привычно и уверенно. Я почему-то искал взглядом второго и только теперь вспомнил, что второго внука, Георгия Александровича Товстоногова-младшего, теперь уже нет. Если их мать, Светлана Головина, была здесь, должна была быть, я её не узнал. Алёшу Лебедева дважды подзывали к отцу Борису, и тот подсказывал ему, что делать дальше...

Того, что сезон станет прощальным, не предвещало ничего. Где-то в самом его начале я стоял с Гогой во дворе театра, нежаркое солнышко задевало нас, Мастер с наслаждением курил, наблюдая, как завгар и водитель Миша обихаживают его «Мерседес», и спрашивал меня о Ташкенте.

К этому моменту в узбекский академический театр имени Хамзы, с которым у меня был договор о постановке романа Достоевского «Идиот», был назначен новый главреж, киношник, который стал темнить, не желая пускать к себе варяга.

— А деньги за пьесу они вам выслали? — спросил Гога.

— Пока нет, — сказал я. — Но обещали…

— Пусть они с вами расплатятся! — ревниво сказал он. — Сделайте акцент на этом, тогда в любом случае работа не пропадет. У вас есть Мышкин?

— По-моему, есть. Сын певца Батыра Закирова, худущий, не похожий на актёра. По-узбекски «дивона́» — скорее юродивый, чем идиот. Я бы туда слетал, но вы дали мне Сенеку, и я увлёкся… Спасибо.

— На здоровье! — засмеялся Гога. — Вот видите, я же говорил: нужно уметь ждать. По-моему, это должно получиться.

— Если я правильно понял, Нерон и Сенека — инициатива Толубеева?

— Да, он очень увлёкся и, мне кажется, ему пора сыграть что-то значительное…

Мне тоже было пора, но о себе я тогда благонамеренно умолчал…

А потом была сдача спектакля «Иван» и эта кошмарная встреча у ложи…