Смерть сердца

– Ну… никому, кроме Эдди…

Лилиан пожала плечами, вскинула брови и подлила кипятку в чайник с таким выражением лица, которое Порция не осмелилась прочесть.

– Ну-у, – сказала она, – ну-у, господи, и чего ты еще хочешь? Вот и все, то есть все понятно! Вот я и говорю – это заговор.

– Я не о нем говорила. Заговор – не в этом смысле.

– Так, съешь-ка немного кекса, если можешь есть, надо есть. Иначе люди еще начнут на нас смотреть. Знаешь, мне кажется, ты не осилишь дорогу до Стрэнда. Если ты больше ничего не будешь, нам хватит денег на такси. Я поеду с тобой, Порция, мне совсем нетрудно, правда. Пусть видит, что у тебя есть друзья.

– Нет, он мой друг. Он всегда был мне другом.

– Я и подождать могу, – продолжала Лилиан, – если ты вдруг очень расстроишься.

– Это так мило с твоей стороны… Но лучше я пойду одна.

Печаль, безусловно, выбивает у человека почву из-под ног. Почти сразу оказывается, что рафинированное искусство молчания годится лишь для счастливых дней – или для тех дней, когда боль хотя бы выносима. Но стоит печали обрести полную власть, как чувство это становится мучительным, ядовитым, под его натиском гибнет любая гордость. Есть, правда, люди, которых тянет к местам, где произошло несчастье, которых больше всего на свете занимают смерти, рождения и болезни, и они бесцеремонно, едва учуяв что-то подобное, вмиг оказываются рядом, дыша тебе в спину с доброжелательностью могильщиков. Стоит завидеть этих стервятников в небе, и первое, что приходит в голову, – ты обречен. Но может статься, что это вовсе не стервятники, а вороны пророка Илии. С собой они приносят понимание того, что даже в самой уникальной скорби есть анестезирующая универсальность. С их помощью человеческая природа осознает свою грубоватую мудрость, свою деятельность, свою безошибочную находчивость и свою низость, пасть ниже которой уже невозможно. Несчастья принадлежат людям, и только дурацкая боязнь смерти, боязнь того, что свойственно всем нам без исключения, заставляет настаивать на том, что «горе лучше переживать в одиночестве». В обществах проще, наивнее и благороднее нашего страдалец становится общественным достоянием; место любой катастрофы вскоре перестает быть изолированной от всего воронкой. Истинным откликом на любое горе, откликом, который возвышает горе до поэтического уровня, оказываются не правильно подобранные слова, не безукоризненное тактичное молчание, но именно этот хор вульгарных, незваных друзей – друзей, не имеющих ни ума, ни вкуса.

Сказать по правде, нет такого утешителя, нет такого задушевного друга, которого, пусть даже бессознательно, не хотелось бы оттолкнуть. Внезапные срывы, водопады слез и слов, выплески частного, личного горя случаются сами по себе, как припадки, и в обстоятельствах, на которые по доброй воле никто не согласится. Утешители in extremis[47] – с их талантом оказываться в нужном месте в нужный момент, с их властью вызывать эти очистительные припадки – чаще всего, а то и всегда люди праздные, пустые, нездоровые или незрелые; люди, которые, почуяв пустоту, всеми силами стремятся туда влезть. В минуты счастья никому и в голову не придет делиться с этими людьми своей тайной весной, своей любовной гордостью, честолюбивыми замыслами, бодрящей надеждой, никто не станет делиться с ними изысканным удовольствием от жизни, с такими людьми попросту нельзя ничего обсудить. Но при этом их грубость, их назойливость, их бестактность уместны, когда всякая нежность нестерпима. Чем тоньше природа человека, чем выше уровень жизни, к которому он стремится, тем глубже он не просто утопает, а погружается в горе, – такие люди плачут вместе с жуликами и попрошайками, потому что с ними притупляется стыд за собственное несчастье.

И потому в тот невыносимый понедельник (через два дня после того, как Порция застала Эдди с Анной, и почти через неделю после откровений Сент-Квентина – предостаточно времени, чтобы это двойное предательство вымахало в полный рост, будто сросшееся с другим дерево) рядом с Порцией не могло оказаться никого лучше Лилиан. Драма с телефоном, приключившаяся перед самым обедом у мисс Полли, и стала той самой точкой, после которой в дело вмешалась Лилиан. Стоило плачущей в гардеробной Порции попасться ей на глаза, как Порция мигом перенеслась в зону субтропических чувств: нет никого добрее нарцисса, пока ты смотришь на жизнь его глазами. Быть понятой и обласканной Лилиан – все равно что рыдать в травянистом гроте, где теплый, сырой воздух и холодные касания ветвей папоротника успокаивают, расслабляют и полностью завладевают тобой. Величина всего меняется: теперь, когда поднимаешь мокрые глаза к небу, деревья кажутся не страшнее папоротника. И когда дело доходит до боли, вымышленные чувства не отличить от настоящих. Лилиан, с ее любовными арабесками и бессердечностью актрисы, смотрела на Порцию с мрачным состраданием – и хоть и отодвинула от нее блюдо с кексом, но зато принялась пересчитывать деньги, прикидывая, во сколько может обойтись такси.