Смерть у стеклянной струи

— Да что вы! — Света выскочила из машины и, вытянувшись во весь рост, отважно глянула на Петрова так, будто смотрела свысока. — Ничего такого не было! Гражданин просто интересовался, а я отвечала. Советский гражданин имеет право задавать вопросы, я агитатором работала, я знаю. Никаких антисоветских высказываний он не допускал! Вы мне это бросьте на ровном месте!.. Он хороший…

Коля мягко взял Свету за локоть и отодвинул в сторону.

— У моей жены, — извиняющимся тоном сказал он, — все хорошие. Не обращайте внимания!

— Поздравляю, — заулыбался вдруг Петров. Выпад Светы его почему-то рассмешил. — У моей — все плохие. Поверь, Горленко, твой вариант лучше.

— Сами вы «вариант»! — фыркнула Света и, не дожидаясь разрешения, пошла в машину Егорова.

— Гордая, — зыркнул вслед Петров почему-то одобрительно. Коле вдруг захотелось дать ему по морде.

Лариса, воспользовавшись ситуацией, тоже вышла из машины и торопливо бросилась к отцу.

— Приятно пообщались, — сказал ей в спину Петров. — Я блондинок… э-э-э… уважаю, а тут сразу две. — Тут он спохватился и снова заговорил начальственным тоном: — Ты, Горленко, не бузи, а осознай — цель у нас общая! Убит ведь не обычный человек. И даже не просто иностранный инженер. Грох — личность видная. Много работал по линии нашего ведомства. Помогал советскому строю в самом тылу врагов, сечешь? Можно сказать, он — друг нашей страны. И вот — у нас его убили. Ведь позор! Разоблачить преступную сеть — первоочередная задача… — Он набрал в легкие побольше воздуха, словно для длительной тирады, потом взглянул на мрачного Колю и шумно выдохнул: — Сам, короче, понимаешь. По тонкому льду ходим. Часы надо найти, иначе твоя операция — вредительство чистой воды. Докладывать о твоих промахах с затягиванием времени не буду, но нужен хоть какой-то результат.

— Прошу прощения! — к собеседникам приблизился Морской. — Нас не представили, — он кивнул Петрову, приподнимая шляпу. — Но это, думаю, подождет. Лариса подтвердила, что вон тот человек это и есть Кондрашин. — Все снова подняли головы к окну второго этажа. Уже темнело, и в комнате зажгли свет. Подозреваемый стоял вполоборота к улице и что-то нервно доказывал людям в комнате.

— Да. А что? — насторожился Коля.

— Циркач — это не прозвище, это его профессия, — не сводя глаз с окна, проговорил Морской. — А я сразу не понял.

— Ну… Прежняя профессия, — немного раздражаясь, подтвердил Коля. Досье Кондрашина он изучить давно успел. — И что это меняет?

— Я ведь и не знал, что его фамилия Кондрашин. Хоть мог бы догадаться, о ком речь. Я с ним знаком и процентов на 80 уверен, что знаю, где он прячет часы, — ответил Морской. — А от оставшихся процентов примерно половину ставлю на то, что смогу убедить подозреваемого сказать мне правду.

— А можно без этих еврейских штучек про проценты? — нахмурился Петров. — По-русски объясни…

Морской и бровью не повел, но теперь демонстративно обращался только к Коле:

— Дай мне минуту поговорить с Кондрашиным, и, думаю, мы придем к консенсусу…

Горленко уверенно кивнул, но Петров и тут нашел, как подгадить:

— Все разговоры только в моем присутствии!

— Ну, значит, и в моем, — смиренно вздохнул Коля, и все трое двинулись к подъезду.

* * *

На лестнице Морской остановился, чтобы собраться с духом. Разговор предстоял неприятный, но необходимый. Обижать никого не хотелось, но выхода не было. И угораздило же дядю Кашу ввязаться в подобную историю.

Кондрашу-Кашу, или просто дядю Кашу, Морской знал с детства. Впервые он увидел веселого волшебника в роскошном — то есть в те времена таким казалось хлипкое фанерное сооружение — цирковом балагане на Скобелевской[17] площади, ныне названной в честь Руднева. Дядя Каша в клоунском костюме выступал там с фокусами, от которых у мальчишек — всех без исключения — захватывало дух. Самым везучим — часто в их числе бывал и Морской — удавалось иногда из выдаваемых родителями на карманные расходы денег выделить средства на билет. Другие — в их компании Морскому тоже доводилось оказываться — смотрели только часть представления. Причем буквально часть и притом нижнюю: подглядывали из-под стены, которая по странной прихоти строителей не доставала до земли полметра. Смотрели всех, но дядю Кашу (сейчас Морской прикинул, что Кондрашину тогда было лет 25) — с особенным восторгом. Его словесные репризы, не слишком понимая, но точно зная, что воспроизводят шутку (не зря же взрослые так хохотали!), ребята цитировали всем друзьям, спортивные трюки, рискуя свернуть себе шеи, повторяли, устраивая представления для соседей, а чудеса ни повторить, ни описать и не пытались, ограничиваясь емким: «О! Это надо видеть!»

Позже дядя Каша переехал в шапито на базаре. Увы, к базарной сутолоке без взрослых Морскому приближаться запрещалось, а с ними толку не было: портить ребенку вкус выступлением подобных «халтурщиков» никто не собирался. Родители обещали — «раз так кортыть» — сходить когда-нибудь всем вместе в цирк Грикке или в Муссури. Морской, конечно, соглашался, но дядю Кашу все равно считал непревзойденным.