Смерть у стеклянной струи

— Он мог бы сказануть и не такое, но никогда не сделал бы это при авторе заметки… — Ирина бросилась оправдывать бывшего мужа. — Он, безусловно, циник, но тактичный…

Морской при этом изо всех сил отгонял мысли о том, кто именно из редакции мог пожаловаться на подобный разговор. Год назад он принял решение не рыться в подробностях и не осуждать никого из коллег. Не ради них, а чтобы не пачкаться. Но иногда, конечно, руки чесались узнать конкретные фамилии и… Да хотя бы просто предупредить оставшихся в «Красном знамени» честных людей о том, что рядом крысы. В редакции, например, все еще работала вдова арестованного в 41-м и умершего от воспаления легких по дороге в лагерь поэта Поволоцкого. Морской и Галя с ней дружили. Ей, конечно, не лишним будет знать, что каждое ее словечко потом передадут «куда следует».

«Так! Хватит!» — сам себя прервал Морской. На самом деле мудрая Поволоцкая и без него все прекрасно понимала, и выяснения ничего не поменяют, а лишь позволят выплеснуть часть злобы и обиды. Выглядеть жалким и оскорбленным Морской не хотел, поэтому копаться в поступках посторонних людей не собирался. «Тут со своими, — он подумал о Горленко, — дел наворотил. Не хватало еще с чужими разбираться. Пусть говорит кто хочет и что хочет. Мне все равно».

— Не знаю, — Семен все продолжал. — Когда меня спросили, я ответил, что тот Морской, который мне известен, в цинизме уличенным быть не может. Взять хотя бы ту историю с Лепешинской. Вы помните?

— Как я могу забыть, — улыбнулся Морской. И пояснил для Ирины: — Уже после войны к нам на гастроли приехала Ольга Лепешинская. Грандиозное событие! Ее все ждали, и хотелось, чтоб Харьков встретил звезду максимально радушно и тепло. Когда она была тут в прошлый раз — сразу после освобождения, — город еще бомбили, Жуков распорядился их с Козловским риску не подвергать, отправил выступать в более безопасный пригород. Там Лепешинская танцевала прямо на каменных ступеньках госпиталя. Теперь, в мирное время, хотелось показать Харьков с лучшей стороны. А у нас разруха. Полный кавардак. Почти ничего нет, а то, что есть, ломается, крадется или ни на что не годится. Театр не знал даже, где взять автомобиль, чтоб обеспечить гостье комфортное передвижение. Ну я и попросил Семена дать машину. Он как раз вернулся с фронта и привез из Германии своего Бобчика.

— Зинаида Михайловна не возражала, и я смирился, — скромно улыбнулся Семен. — Вообще Морскому было невозможно отказать. Глаза горят, щеки пылают. Под угрозой лицо Харькова и честь оперного театра! Нет, циник так себя не вел бы. О чем я, собственно, и рассказал. Ну… тем, кто вызывал. — Теперь Морской понял, почему Семену было важно дорассказать эту историю. — Так что не удивляйтесь, что этот эпизод про вас теперь общеизвестен. Я хотел как лучше. А они в ответ: «Видите! Падок на женщин, особенно на актрис. Едва услышал, что в город приезжает такая гостья, вон как засуетился!» Реакция такая меня поставила в тупик.

— Не обращайте внимания! — отмахнулся Морской и, так как авто уже почти доехало до дома Горленко, переключился на логистику: — Тут надо бы во двор, а тут налево. Вот тут остановите. Благодарствую!

На первом этаже у Коли, к счастью, еще горел свет. Выходя из авто, Морской нечаянно потерял тапку и рассмеялся, представив, как Горленко удивится, обнаружив на пороге гостей, один из которых, к тому же, предстал в таком нелепом одеянии. Впрочем, водитель и пассажиры рабочего ночного трамвая, вероятно, удивятся еще больше. Трамвай Морской надеялся «поймать», чтобы попасть домой после того, как передаст Ирину в надежные Горленковские руки.

— Владимир, если вы не долго, я вас жду! — внезапно сказал Семен, демонстрируя и удивительное понимание, и редкую щедрость. — Но только поспешите. Я Зинаиде Михайловне обещал, что буду, как врачи рекомендуют, соблюдать режим и вовремя пить снотворное. Уже проштрафился на два часа…

Морской с Ириной поскорей направились к нужной калитке. Бояться потревожить соседей, к счастью, не приходилось: по части жилищных условий Света с Колей в последние годы, как говорится, шиковали.

Их удивительный, построенный в 20-х по британскому проекту чудо-домик, в каждом подъезде которого располагалось по одной просторной двухэтажной квартире, в войну пустовал и серьезно пострадал. От взрывов вылетели стекла, а дальше подключился человеческий фактор, и все, что можно было из внутренней отделки, растащили на растопку. Дом официально считался аварийным и новых жильцов в него не селили. Из старых же из эвакуации вернулся только старик с первого этажа. Его родные — сын, дети и невестка — умерли от тифа, и он ужасно тосковал, оказывшись в доме, где все жило воспоминаниями о них, поэтому, запирая свою комнату на висячий замок, уезжал к сестре в деревню. Коля, семья которого до войны занимала комнатушку на втором этаже, собственноручно привел в порядок всю квартиру и жил теперь практически как барин: Света, мама, он и двое детей имели теперь целых две комнаты и круглосуточный единоличный доступ к кухне и к удобствам.