Смерть в Миракл Крик

Во время общения с Китт Элизабет старалась меньше выказывать радость, чтобы выразить сочувствие по поводу отсутствия улучшений у ТиДжея. Проблема в том, что их подходы к терапии были противоположными: Китт следовала предписаниям спустя рукава, а Элизабет – дотошно. И трудно было не задуматься, не ее ли тщательность – она, например, купила отдельный тостер и посуду для еды Генри, чтобы убедиться в полном соблюдении диеты, – сыграли свою роль в невероятном отклике Генри на лечение. Китт же, наоборот, разрешала ТиДжею нарушать диету в особых случаях, а поскольку у него были четыре сестры, четверо бабушек и дедушек, девять двоюродных братьев и сестер и тридцать два одноклассника, случалось это по меньшей мере раз в неделю, а к тому же она регулярно забывала дать ему добавки. Элизабет напоминала себе, что ТиДжей – не ее ребенок, но ей было за него больно, тяжело было видеть, как он замирает в развитии, в то время как Генри поднимается. Ей хотелось бы взять все под свой контроль, вернуть былое равенство, а вместе с ним – да, она признавала, что этого ей не хватало больше всего, – близость с Китт. Элизабет предлагала помощь: она готова была раскладывать витамины ТиДжея по коробочкам на неделю, приносить совместимые с диетой капкейки на школьные дни рождения. Но Китт заявила: «Чтобы Аутизм-Наци управляли моей жизнью? Нет, спасибо». Это была шутка, с подмигиванием и смешком, но внутри скрывался яд.

И вот наступил такой момент, когда директор объявил о переводе Генри из класса для аутистов в другой, для детей с более мягкими расстройствами, например логопедическими или СДВГ. В тот день Китт обняла ее и сказала: «Чудесные новости, я так за тебя рада», но после долго часто моргала и слишком широко улыбалась. А спустя десять минут, проходя мимо машины Китт на парковке, Элизабет увидела, как та склонилась к рулевому колесу, сотрясаясь от рыданий.

Вспоминая это теперь, Элизабет мечтала вернуться в тот момент, открыть дверь и сказать Китт не плакать, ведь все это не важно. Какая разница, насколько более высокофункциональным был Генри, насколько больше слов он говорил, если теперь он лежит в гробу, а ТиДжей нет. ТиДжей будет есть, бегать, смеяться, а Генри никогда больше не сделает ничего такого. Что бы Китт сказала, знай она, что через пару лет Элизабет готова будет на все, чтобы поменяться местами, чтобы быть мертвой мамой живого ребенка, а не живой мамой мертвого ребенка, чтобы умереть, защищая сына, никогда не проходить через пытку, представляя себе боль сына и вину за то, что сама послужила ее причиной?

Но, конечно, никто не знал тогда, что произойдет в будущем. Проезжая мимо Китт на парковке, она вспоминала их первую встречу, как Китт ее остановила и крепко обняла, и ей хотелось остановить машину, подбежать, обнять ее и вместе поплакать. Она хотела сказать, что ей жаль, как она осуждала и критиковала, прикрываясь «помощью», что она бы больше так не сделала, а просто выслушала и поддержала ее. Но каково будет Китт, если Элизабет – мать ребенка, который причинял ей такую боль, – будет утешать ее, притворяться, что понимает? Действительно ли Элизабет думает о Китт или эгоистично не хочет потерять свою единственную подругу?

Элизабет не остановилась, поехала домой. Тем вечером Китт написала письмо, что подвозить друг друга теперь бессмысленно, потому что новая школа Генри находится в пяти милях от старой. И еще, кстати, она не сможет встретиться за кофе в четверг, у нее экскурсия с одной из дочерей. Элизабет ответила, что ничего страшного и они скоро увидятся. Следующую неделю никаких писем не было, и Элизабет отправилась, как обычно по четвергам, в «Старбакс». Только Китт так и не пришла. Элизабет не стала ни звонить, ни писать. Она просто продолжила приходить в «Старбакс» каждый четверг, садилась у окна и ждала подругу.

Сидя в суде, Элизабет вспоминала четверг перед взрывом, когда детектив Хейтс пошла в лагерь Генри и встретила там Китт. Элизабет тогда, как обычно, сидела в «Старбаксе» и думала о Китт. Они почти не виделись с тех пор, как Генри перешел в другую школу, только на ежемесячных встречах для мам аутистов, но Элизабет рассчитывала, что былая близость вернется на сеансах ГБО. Это по-своему произошло: они часами болтали в запертой комнате каждый день и наверстывали упущенное. Но сохранялась неловкость, ощущение, что они (точнее, она) чересчур усердно пытаются вернуть былую близость. А потом случилась эта ссора из-за йогурта, сразу после особо неловкого часа в камере, когда она пыталась просветить Китт о новых видах терапии и лагерях, а Китт вежливо кивала безо всякого энтузиазма. Элизабет раздражалась все сильнее, а в какой-то момент вообще вскипела и стала вести себя – как ни больно признавать – как грубая, заносчивая, лицемерная тварь. Она это знала, хотела бы остановиться, но накопленная боль уже вырвалась сквозь поры и было уже поздно.