Смертельная белизна

Остановившись у черного мраморного фасада галереи, Страйк увидел свое отражение в сверкающей витрине и поправил галстук. По случаю сегодняшней встречи был надет выходной итальянский костюм. Позади его отражения виднелся мольберт с выигрышно освещенной картиной в резной золоченой раме. На холсте была изображена пара жокеев восемнадцатого столетия верхом на сюрреалистических, как показалось Страйку, лошадях с длинными жирафьими шеями и вытаращенными глазами.

За тяжелой дверью открывалась тихая, прохладная галерея с отполированным до блеска полом из белого мрамора. Опираясь на трость, Страйк осторожно лавировал среди оправленных в массивные золоченые рамы картин, которые изображали либо диких животных, либо сцены охоты и подсвечивались незаметными лампами, утопленными в белые стены; вскоре из боковой двери показалась холеная молодая блондинка в облегающем черном платье.

– О, добрый день! – Она даже не спросила его имени и, звонко цокая шпильками по мраморным плитам, направилась куда-то в глубину зала. – Генри! К вам мистер Страйк!

Из потайной двери появился Драммонд, мужчина необычной наружности, чьи аскетические черты лица – острый нос, черные брови – окаймлялись складками жира, как будто в тело веселого помещика втиснули какого-то пуританина. Широкие бакенбарды и темно-серый костюм придавали ему неподвластный времени, безошибочно узнаваемый облик человека из высшего общества.

– Приветствую вас. – Он протянул посетителю теплую, сухую руку. – Милости прошу ко мне в кабинет.

– Генри, сейчас звонила миссис Росс, – сказала блондинка, как только Страйк вошел через потайную дверь в небольшое помещение, где вдоль всех стен тянулись книжные стеллажи красного дерева и царил безупречный порядок. – Она хотела бы до закрытия посмотреть наших Маннингсов[46]. Я уведомила ее, что эти работы отложены, но она тем не менее…

– Дайте мне знать, когда она приедет, – недослушал Драммонд. – Люсинда, вас не затруднит принести нам чай? Или кофе? – осведомился он у Страйка.

– От чая не откажусь, спасибо.

– Садитесь, прошу вас, – сказал Драммонд, и Страйк с радостью опустился в большое и устойчивое кожаное кресло.

На разделявшем мужчин антикварном письменном столе стоял только поднос, а на нем – гравированная писчая бумага, чернильная авторучка и нож для вскрытия конвертов – серебряный, с рукояткой из слоновой кости.

– Итак, – веско сказал Генри Драммонд, – вы расследуете это ужасающее дело по поручению семьи покойного?

– Совершенно верно. Не возражаете, если я буду делать пометки?

– Приступайте.

Страйк достал блокнот и ручку. Драммонд на своем вращающемся кресле едва заметно разворачивался из стороны в сторону.

– Страшное потрясение, – тихо сказал он. – Конечно, первое, что приходит на ум, – это происки иностранных держав. Когда весь мир следит за Олимпийскими играми в Лондоне, член правительства… и так далее.

– У вас не было мысли, что он совершил самоубийство? – спросил Страйк.

Драммонд тяжело вздохнул:

– Мы были знакомы сорок пять лет. Судьба его сложилась непросто. Какие только испытания не выпали на его долю: развод с Патрисией, гибель Фредди, отставка с правительственного поста, чудовищная авария по вине Рафаэля, но наложить на себя руки именно сейчас, когда он стал министром культуры, когда все, казалось бы, стало возвращаться на круги своя… Видите ли, Консервативная партия была нужна ему как воздух, – продолжил Драммонд. – Да-да. Он был с нею одних – голубых – кровей. Не мог оставаться в стороне, радовался своему возвращению, поднялся до министерского поста… в юности мы, конечно, подшучивали, что быть ему премьер-министром, однако эта мечта осталась несбыточной. Джаспер любил повторять: «Истинным тори подавай либо мерзавца, либо шута», а о себе не мог сказать ни того ни другого.

– То есть вы утверждаете, что незадолго до смерти он большей частью пребывал в добром расположении духа?

– Мм, пожалуй, я бы так не сказал, нет. Случались у него, конечно, и стрессы, и тревоги… но суицид? Нет, исключено.

– Когда вы с ним контактировали в последний раз?

– В последний раз мы встречались лицом к лицу именно здесь, в галерее, – ответил Драммонд. – Могу даже назвать точную дату: двадцать второго июня, в пятницу.

В тот день – Страйк твердо помнил – состоялась его первая встреча с Чизуэллом. Запомнилось ему и другое: после той встречи в клубе «Прэттс» министр направился в сторону галереи Драммонда.

– На ваш взгляд, в каком состоянии он был в тот день?

– Он был зол, чрезвычайно зол, – сказал Драммонд, – и это неудивительно, если учесть, что он здесь застал.

Драммонд взял с подноса нож для конвертов и осторожно повертел в толстых пальцах.

– Его сын, Рафаэль, был застигнут повторно… э… – Драммонд помедлил, – in flagrante[47], – продолжил он, – с молодой особой, которая у меня работала, в туалетной комнате, что у меня за спиной. – Он указал на незаметную черную дверь. – А ведь я месяцем ранее уже застукал их там же. На первый раз решил Джасперу не говорить, у него, с моей точки зрения, и так забот хватало.

– Какого рода?