Смертельная поэзия

Новость прилетела вместе с почтальоном Тимошкой, который, опоздав на службу, влетел в здание почты – бледный и взмыленный, словно бегом бежал всю Воскресенскую улицу. Впрочем, так оно и было.

– Что вы себе позволяете?! – Аполлинария Григорьевна по такому случаю даже позволила себе встать из-за телеграфного аппарата. Зная, что Феликс Янович, скорее всего, смолчит и ничего не скажет мальчишке, госпожа Сусалева сочла своим долгом устроить разнос провинившемуся Тимохе. Обычно мальчик терялся под ее строгим взглядом, опускал глаза и тер покрасневшие уши. Однако в этот раз он даже не обратил внимания на тон телеграфистки.

– Слыхали?! Слыхали, что стряслось-то?!

Аполлинария Григорьевна изумленно уставилась на него, а Феликс Янович встревоженно поднял голову, оторвавшись от груды писем.

– Девицу Рукавишникову убили ночью!

Аполлинария Григорьевна застыла на месте, а Феликс Янович недоуменно затряс головой, словно пытаясь отогнать муху.

– Что?! Что ты сказал?

– Убили, – потрясенно повторил Тимофей. – Рукавишникову. Ночью.

– Что за лиходеи?! – Аполлинария Григорьевна взяла себя в руки, позволив гневу сменить первое потрясение.

– Не знаю, – Тимофей шмыгнул носом. – Там народу набежало. И городовые свистят.

– Ну, что же, значит, разберутся, – сурово сказала Аполлинария Григорьевна. – А у нас своих хлопот хватает. Иди-ка выпей холодной воды и успокойся.

Тимофей, хлюпая носом, пошел в сени, где стоял бочонок холодной питьевой воды. А Феликс Янович, пожалуй, впервые в жизни почувствовал к госпоже Сусалевой что-то вроде зависти. Ему пришлось приложить гораздо больше усилий, чтобы взять себя в руки и вернуться к почте. Конверты как рыбины скользили между пальцев, пачки газет казались неподъемными вязанками дров. Буквы и строчки мелькали перед глазами, смешиваясь в нечитаемый узор. Слова Тимофея никак не укладывались в голове. В какой-то момент Феликс Янович почти убедил себя, что парнишка ошибся. Не может такого быть, чтобы Аглая Афанасьевна была мертва.

Однако печальная новость скоро подтвердилась. Ближе к полудню на почту заглянул господин Кутилин – мрачный и насупленный. Он вошел в кабинет Колбовского и, не дожидаясь приглашения, сел на единственный в комнате, порядком расшатанный стул.

– Слыхали уже? – обратился он к Феликсу Яновичу.

– Значит, не ошибка? – последняя струна надежды оборвалась, хлестнув наотмашь по сердцу.

– Хотел бы я ошибиться, – буркнул Кутилин. – Бедная девица! Опасно одной жить среди такого сброда!

– Что там произошло? – осипшим голосом спросил Колбовский.

– Банально до противности, – вздохнул Кутилин, утирая лоб. – Грабитель вломился. Видать, разбудил ее среди ночи…. Спугнула она его. А этот выродок – за кочергу и.. ну, проломил голову. И было бы ради чего жизнь губить! Несколько побрякушек!

Они помолчали, стараясь не встречаться глазами.

– Ладно, пойду, дел-то полно нынче, – Кутилин поднялся.

– Спасибо, – тихо отозвался Колбовский.

– За что еще? – тяжело спросил Кутилин.

– Вы же специально дела прервали, чтобы мне лично сказать, – Феликс Янович посмотрел в глаза следователя. – Очень ценю, Петр Осипович. Спасибо вам.

– Все равно не успел первым, – Кутилин с досадой махнул рукой и вышел за порог.

А Феликс Янович достал из ящика стола лист марок и принялся аккуратно наклеивать их на разложенные перед ним конверты. Одну за другой, с привычной скрупулезной аккуратностью. Колбовский давно открыл для себя, что единственное верное средство от душевной боли – это полная сосредоточенность на мелкой кропотливой работе. И чем дольше она продлиться – тем лучше.

*

В тот злополучный вечер, закончив разносить почту и выслушивать изъявления ужаса от коломенских дам и девиц, Колбовский не пошел, как раньше, в хлебную лавку и на берег Москвы-реки. Он и сам в полной мере не отдавал себе отчета о том, куда идет. И лишь оказавшись перед мрачным домом Рукавишниковых, поднял голову и вздохнул. Окна были забраны глухими некрашеными ставнями, и дом выглядел нежилым. Феликсу Яновичу не верилось, что еще неделю назад он пил здесь чай со смородиновым вареньем и рассматривал нелепые глиняные фигурки на окнах.

Поколебавшись, Колбовский подошел ближе и внимательно осмотрел землю под окнами и у ворот. Затем поднялся на крыльцо и осторожно потянул за дверное кольцо. Дверь к его удивлению легко поддалась и с легким раздражающим скрипом открылась. Феликс Янович покачал головой – это было явным упущением со стороны полиции и следствия.

В доме стояла темнота – хоть глаз выколи, словно уже настала глубокая ночь. Феликс Янович, помедлив на пороге, достал из кармана коробку спичек и зажег одну. Перед его глазами была та самая неуютная гостиная, где Аглая Афанасьевна поила его чаем. За несколько мгновений, что горела спичка, он успел заметить, что теперь здесь царит страшный бардак – ящики шкафов вывернуты наружу, стулья опрокинуты. На полу валялись осколки какой-то посуды. И только горшки с фиалками и глиняные истуканчики на подоконниках оставались спокойными и безмятежными.