Смертельная поэзия

Они вернулись в дом, и Феликс Янович запалил свечу, одиноко стоявшую посреди стола. Вместе с Бурляком они внимательно осмотрели разгромленную гостиную. Комната была порядком захламлена – видно, что грабитель торопливо рылся в разных ящиках и шкафах. Однако ценных вещей в доме Рукавишниковых не было. При всем романтизме, Аглая Афанасьевна обладала неплохой сметкой, и основные капиталы держала в банке. Украшений дорогих у нее не водилось: простенькие брошки, несколько браслеток и бус, да перстенек один-другой. Эти побрякушки и стали основной добычей лиходея: шкатулка, в которой они хранились, пропала. А на полу валялись мелкие оранжевые ,похожие на рябину бусины – одна нитка порвалась. Феликс Янович вспомнил, что именно эти бусы были на Аглае Афанасьевне последний раз, когда он ее видел. После объявления помолвки Рукавишникова стала чаще надевать украшения, к которым обычно в силу сурового воспитания высказывала равнодушие. Но, видно, как и любой женщине ей хотелось покрасоваться перед женихом. И хотя яркие дешевые бусы совсем не шли к задумчивым серым глазам, она все равно надевала их.

Феликс Янович наклонился, чтобы поближе рассмотреть бусины и заметил на полу темно-бурые пятна. В тусклом свечном свете кровь выглядела почти черной. Позади Колбовского натужно закашлялся Бурляк.

– Не вынесу я… Пойдемте на воздух!

Феликс Янович не стал задерживаться.

*

Гибель Рукавишниковой, которая еще накануне была счастливой невестой и объектом зависти многих коломенских дам, потрясла всех неожиданностью и нелепостью. Пожалуй, не нашлось человека, для которого это страшное событие не явилось бы напоминанием о том, что «все мы под Богом ходим» – как и сказал отец Вадим на воскресной проповеди. Никогда еще жизнь не казалась такой непредсказуемо хрупкой как в первые дни нынешнего мая.

Муравьев, казалось, был убит случившейся трагедией. Он заперся у себя в номерах, и несколько суток к ряду не выходил оттуда, явившись лишь на отпевание в церковь Петра и Павла.

– А несчастный жених не забывает бриться, – заметил Петр Осипович, с которым Колбовский стоял в церкви бок о бок.

Муравьев, действительно, был безукоризненно выбрит и одет не менее элегантно, чем обычно. Феликс Янович отметил, что байроновская бледность и заостренность лица делали поэта еще интереснее внешне. Однако при этом Алексей Васильевич казался полумертвым: его лицо было застывшим и безжизненным, движения – механистическими. Словно произошедшая трагедия не просто выбила его из колеи, а лишила какой-то жизненной силы, или даже самой души, оставив лишь оболочку, двигающуюся по инерции.

Совсем иначе выглядел неизменный спутник поэта – Павел Струев. Стоя за спиной патрона, тот, казалось, наоборот – был преисполнен какой-то энергии, которая не давала ему оставаться неподвижным. Он поминутно то поправлял воротничок, то трогал мочку уха, то крутил головой, бесцельно блуждая взглядом по храму. Почти болезненный румянец на лице выдавал с трудом сдерживаемое возбуждение. Наконец, ближе к концу службы, он не выдержал и, развернувшись, начал осторожно пробираться к выходу из храма. Почти машинально Феликс Янович последовал за ним.

Струев спустился с высокого крыльца храма и встав около правого придела, достал папиросы. Его пальца слегка тряслись. Затянувшись, юноша поднял глаза в небо и неожиданно улыбнулся. От этой улыбки его лицо расслабилось и стало совсем юным.

– Вас тоже утомляют долгие службы? – небрежно поинтересовался он у Струева.

Юноша слегка вздрогнул: уйдя в свою мысли, он не заметил приближения начальника почты.

– Ну, не то, чтобы утомляют, – неловко начал он, – я, в целом, не выношу всю эту церковную тягомотину. Все эти молитвенные завывания. По-моему, в них нет никакой истинной святости.

– А в чем есть истинная святость? – с искренним интересом спросил Колбовский.

– В искусстве и поэзии! – мгновенно отозвался Струев. – В том, что, действительно, возвышает и очищает дух человека.

– То есть, вы считаете всех людей искусства безусловно святыми? – уточнил Колбовский.

– Не то, чтобы всех, – Струев затянулся, – Но гениев – безусловно!

Он уже говорил спокойно и уверенно, очевидно, оседлав привычного конька.

– Значит, гениям дозволено все?

– Разумеется, – кивнул Струев, но внезапно нахмурился. – А, позвольте спросить, что вам нужно? К чему ваши вопросы?

– На самом деле, вы затронули очень интересную тему, – серьезно сказал Колбовский, – и дали мне новую пищу для размышлений. Хотя изначально я хотел спросить о другом. Как держится Алексей Васильевич? Похоже, для него это чудовищный удар.

– Разумеется, – неохотно кивнул Струев, гася сигарету. – Но уверен, что он быстро оправится.

– Вот как? – Колбовский удивился. – Почему вы так думаете? Он выглядит совсем убитым…

– Это временное помутнение! – Струев неожиданно набычился. – Как болезнь! Оно пройдет. Должно пройти!

Феликс Янович с интересом разглядывал юношу, который, похоже, не слишком соболезновал утрате своего покровителя.

– Вы не считаете, что его привязанность к невесте достаточно сильна? – уточнил Колбовский.