Смертельная поэзия

– Прошу садитесь, – Муравьев указал на одно из кресел – единственное, свободное от бумаги и каких-либо вещей.

– Спасибо, – Феликс Янович воспользовался приглашением. – Это я должен просить прощения за такой ранний визит.

– Предполагаю, для этого есть веская причина? – хозяин расположился на диване напротив и вопрошающе приподнял бровь.

Феликс Янович решил не юлить, а сразу брать быка за рога.

– Мне известно про историю со стихотворением Егора Бурляка, – сказал он, глядя спокойно и прямо на бледного поэта. – Аглая Афанасьевна написала мне об этом. Она пребывала в смятении и пыталась понять, как ей поступить. Разумеется, ей не хотелось порочить вас. Но она не могла и оставить этот случай без внимания. Аглая Афанасьевна знала, что это маленькая победа имеет огромный смысл для Егора Бурляка.

Феликс Янович замолчал, наблюдая за собеседником. Надо отдать должное выдержке Муравьева – спокойное утомление ни на секунду не сошло с его лица.

– И чего же вы хотите? – только и спросил он, когда пауза начала затягиваться. – Денег за свое молчание?

– В первую очередь, хочу ответа на вопрос, – Феликс Янович откинулся на спинку кресла и постарался придать себе расслабленный вид. – Зачем вам это понадобилось? Вы – известны, талантливы, богаты. Что вам дает одно-единственное стихотворение?

Странное дело – на какой-то миг Феликсу Яновичу показалось, что Муравьев словно бы вздохнул с облегчением. Но чем было вызвано это облегчение? Колбовский не успел это обдумать.

Поэт поднялся на ноги и прошелся по комнате, заснув руки в карманы халата. На Колбовского он не глядел, но довольно отчетливо бормотал.

– Она хотела, чтобы мы сошлись. Уверяла, что мало кто понимает людей так, как вы… Может, и правда… Или это безнадежно? А какой выбор? Кому я могу доверять? Точно не Павлуше… И не этой, – поэт издал нервный смешок.

Наконец, приняв решение, он обернулся к Колбовскому. Его лицо казалось еще более усталым, чем пять минут назад – тени под глазами стали густо-синими, обозначились невидимые ранее морщины вокруг глаз и рта. Феликс Янович внезапно подумал, что Муравьев уже далеко не так молод, как ему раньше казалось.

– Скажите, вы когда-нибудь писали стихи? – неожиданно спросил поэт. – Или, может, рассказы? Или пьесы?

– В юности, думаю, все пробуют себя на этом поприще, – чуть помедлив, отозвался Колбовский. – Но я довольно быстро кончил эти попытки.

– Вот как? А почему? – в голосе Муравьева прорезался искренний интерес.

Колбовский вздохнул. В его планы не входила откровенность с человеком, который не вызывал у него особых симпатий. Но кривить душой сейчас тоже не хотелось – момент был слишком тонкий.

– Я не обнаружил в себе таланта, – честно сказала он. – И предпочел остаться хорошим читателем, чем пытаться стать посредственным литератором.

– Вот как! – Муравьев посмотрел на него в упор. – Знаете, а это мужественное решение.

– Не уверен, – пожал плечами Колбовский. – Возможно, более мужественным было бы делать попытки снова и снова. Не всем талант дается от рождения. Некоторые взращивают и пестуют его. Во всяком случае, я слышал, что так бывает.

– Да, я как раз из таких… взрощенных, – усмехнулся Муравьев. – Я не родился гением. Но всегда мечтал стать им. Я не оставлял попыток. Даже, когда папаша засунул меня в кадетский корпус. Даже когда там палками пытались выбить из меня всю эту дурь!

– Да, это мне знакомо, – медленно и тихо сказал Колбовский, – Попытки выбить дурь… Военная служба как единственное достойное признание.

Глаза Муравьева вспыхнули. Внезапно он кинулся к Колбовскому, мгновенно опустился на ковер рядом с креслом и схватил собеседника за руку. От такой внезапности Феликс Янович вздрогнул. Лицо поэта пошло розовыми пятнами, он смотрел на Колбовского с жадным ожиданием, которое граничило с мольбой.

– Значит, вы тоже проходили это? Эти попытки усмирить вашу натуру?! – его пальцы сжимали руку собеседника, словно пальцы утопающего. – Вы знаете, как это?!

– Да, знаю, – Колбовский ответил, глядя тому в глаза. – Возможно, в не той мере, как вы. Потому что свои попытки писать я бросил раньше. Но меня тоже пытались направить по совершенно чуждой мне стезе. Но.. позвольте сказать, что это совсем не редкий опыт. Боюсь, что в нашем обществе это скорее обычный порядок вещей. Мало кто может себе позволить свободный выбор судьбы. Все мы связаны разного рода обязательствами и ограничениями.

– О, кому-то этот свободный выбор совсем не нужен! – поэт покачал головой. – Но вы меня поймете. Она была права.

Он отпустил руку Колбовского, но остался сидеть на полу, у ног начальника почты. Вытер рукавом халата влажный от испарины лоб и продолжил.

– Отец настоял на военной карьере. Но я не выдержал. Я сбежал из этого ада через несколько месяцев. И папаша отрекся от меня.

– А мать?