Смертельно опасны

Констанция поставила кубок так резко, что вино выплеснулось ей на рукав.

– Конечно, я знала, Мартина! У Генриха больше врагов, чем в Риме священников. Но разве ты не понимаешь? Это были его собственные рыцари, люди, которые клялись умереть за него, если понадобится. Если даже они сомневаются, что я вправду беременна…

Адела опустилась на колени рядом с ее стулом, поморщившись, когда заныли старые кости.

– Это все не важно, – повторила она упрямо. – Сорочья болтовня и ничего больше.

Гнев Констанции уступил место отчаянию.

– Нет, важно! Мой сын явится в этот мир под тенью подозрения. Люди не поверят, что он вправду плоть от плоти моей, законный наследник сицилийской короны. Ему придется всю свою жизнь бороться с клеветой и наветами. Если поднимется восстание, это используют как предлог. Враждебно настроенный Папа вполне может объявить его незаконнорожденным. За ним вечно будут следовать шепот и сомнения… – Она закрыла глаза, и сквозь ресницы просочились слезы. – Что, если он и сам поверит в это?

Адела тоже разрыдалась. Мартина потянулась к руке Констанции и ласково, но твердо заставила ее подняться на ноги.

– Как я уже сказала, вы волнуетесь зазря. Даже если так, даже если ваши страхи оправданны, вы ничего не можете сделать, чтобы искоренить молву. А теперь я хочу, чтоб вы легли и отдохнули. Вам надо думать о благополучии своего ребенка, пока он у вас во чреве, а не о том, чем его встретят будущие годы.

Констанция не стала спорить и позволила уложить себя в постель, но забытье все не приходило. Лежа без сна, она глядела, как небо темнеет, а потом снова медленно заливается светом, и в ушах ее звучал голос Иоганна, который высмеивал саму мысль, что стареющая, бесплодная королева Генриха способна понести.

Болдуин боролся с неловкостью, ибо негоже ему было находиться в личных покоях императрицы; он не сомневался, что Генрих не одобрил бы этого.

– Вы посылали за мной, мадам? – спросил он, стараясь скрыть беспокойство, которое охватило его при виде осунувшегося, пепельно-серого лица госпожи.

– У меня есть для вас поручение, сэр Болдуин. – Констанция сидела в кресле, так крепко стиснув руки, что кольцо впивалось в плоть. – Я хочу, чтобы вы поставили на главной площади шатер, а потом разослали по улицам глашатаев: пусть они объявят людям, что я буду рожать там, в этом шатре, и матроны и девицы Ези приглашены посмотреть на рождение моего ребенка.

Болдуин разинул рот от изумления; все слова вмиг вылетели у него из головы. А вот прислужницы Констанции дара речи не потеряли и тут же взорвались изумленными и протестующими восклицаниями. Она выслушала их, а потом попросила Болдуина убедиться лично, что ее приказ будет выполнен надлежащим образом. Выражение, которое появилось на ее лице, было ему знакомо – он уже видел его однажды, когда она собиралась выйти на балкон в Салерно, – и Болдуин, опустившись на колени, поцеловал ее руку.

– Будет исполнено, мадам.

Адела, Хильдегунд и Катерина, затихнув, глядели на нее в ошеломленном молчании. Мартина склонилась над стулом и прошептала:

– Вы уверены, что хотите это сделать?

В ответ Констанция сквозь зубы прошипела:

– Христос распятый, Мартина! Конечно, не хочу! – И добавила, вскинув голову: – Но я это сделаю! Сделаю ради своего сына.

Наутро после Рождества на площади было так людно, словно настал базарный день. Вокруг царила праздничная атмосфера, ибо горожане понимали, что вот-вот станут свидетелями чего-то необычайного – или по крайней мере станут их жены. Время от времени одна из них появлялась из шатра, чтобы сообщить, что все идет так, как должно, а потом исчезала обратно. Мужчины шутили, сплетничали и делали ставки на то, какого пола родится ребенок. В палатке же царил совсем иной настрой. Поначалу женщины Ези были веселы, перешептывались между собой, ощущая себя зрителями на рождественском спектакле. Но почти каждая не понаслышке знала о родовых муках, на себе испытав то, что переносила сейчас Констанция, и постепенно, глядя, как она корчится на родильном стуле, как на ее коже выступает пот, а лицо кривится от боли, женщины начали чувствовать себя на ее месте, забыли, что она – императрица, высокородная, наделенная невообразимым богатством и властью, каких они не видели даже в своих самых смелых мечтах. Сперва им казалось, что их удостоили чести наблюдать историческое событие. Теперь же они старались поддержать ее так, словно она была одной из них, ибо все они были дочерьми Евы и в том, что касалось родов, сестрами по крови.

Мартина совещалась с двумя местными повивальными бабками; голоса их звучали приглушенно, на лицах читалась сосредоточенность. Адела уговаривала Констанцию проглотить ложку меда, обещая, что это придаст ей сил, и та заставила себя взять мед на язык. Она понимала, почему они так озабочены. Когда отошли воды, ей пообещали, что ребенок скоро родится, но боли все продолжались, становясь сильнее, и ей казалось, что дело не двигается вовсе.