Смертельно опасны

– Мне нужна Мартина, – пробормотала она и, когда лекарша поспешила вернуться к ней, схватила ее за запястье. – Помни… если не сможешь спасти нас обоих, спасай дитя… – Ее голос был слаб и прерывист, но глаза сверкали так яростно, что Мартина не смела отвести взгляд. – Обещай… – потребовала Констанция, – обещай мне.

Лекарша кивнула, не доверяя своему голосу.

Время потеряло для Констанции всякое значение; весь мир сузился до душных стен шатра. Ее поили вином, смешанным с корой кассии трубчатой, поднимали запачканную сорочку, чтобы помассировать живот, умащали лоно горячим тимьяновым маслом, но ее муки все не кончались, и некоторые из женщин ускользнули из шатра, чтобы помолиться за нее в церкви рядом с площадью. Но Мартина продолжала настаивать, что осталось уже совсем немного, что ее чрево расширяется, разжигая надежду, словно свечу во тьме. Минула уже целая вечность, и вдруг Констанция услышала крик: головка показалась. Она снова принялась тужиться, и следом появились плечики ребенка.

– Еще раз, – сказала Мартина, и красное, сморщенное тельце выскользнуло в потоке крови и слизи прямо в подставленные руки акушерки.

Констанция, обмякнув, затаила дыхание и наконец услышала его – тихое, тоненькое воркование, возвещающее, что младенец жив. Улыбка на лице Мартины сияла ослепительно, словно восход солнца.

– Мальчик, мадам! У вас родился сын!

– Дайте мне его… – слабо произнесла Констанция.

Так много всего еще предстояло сделать. Обрезать и завязать пуповину. Вымыть ребенка, натереть солью и запеленать. Унести послед и закопать его, чтобы не привлек демонов. Но Мартина знала, что все это может подождать. Взяв дитя, она вложила его в руки матери, и, глядя, как Констанция в первый раз обнимает сына, мало кто из женщин сумел сдержать слезы.

Когда шесть дней спустя разнеслась весть, что императрица собирается показать сына горожанам, площадь заполнилась людьми за много часов до того, как она должна была там появиться. Мужчины слышали рассказы своих женщин о рождении ребенка, и им не терпелось увидеть чудо-дитя своими глазами. В конце концов, улыбались они, он был уроженцем Ези – одним из них. Наконец на площади появился паланкин Констанции; толпа расступилась и захлопала в ладоши, когда ей помогли спуститься на землю и подвели к подготовленному креслу. Стоило ей сесть, она подала знак, и Мартина протянула ей небольшой аккуратный сверток. Констанция откинула одеяльце, открыв взглядам головку, покрытую пушистыми рыжеватыми волосами, а потом подняла младенца, который замахал крошечными кулачками, так, чтобы его увидели все.

– Мой сын Фридрих, – громко и четко произнесла она, – который однажды станет королем Сицилии.

Когда Фридрих испустил внезапный требовательный крик, все снова захлопали и заулыбались. Констанция тоже расплылась в улыбке.

– Мне кажется, он голоден, – сказала она. Матери в толпе согласно закивали и принялись оглядываться в поисках кормилицы – таким знатным дамам, как Констанция, не подобало выкармливать младенцев самим. Но то, что случилось дальше, повергло их в изумление. Прислужницы шагнули вперед, на мгновение заслонив императрицу от взглядов. Когда же они отошли в сторону, толпа ахнула, ибо оказалось, что Констанция распахнула мантию, оттянула корсаж и принялась кормить своего сына. Когда горожане поняли, что она делает – явив миру окончательное, неоспоримое, явное доказательство того, что это дитя ее чрева, ее плоть и кровь, – они взорвались ликующими криками. Даже те, кто не жаловал ее мужа-немца, присоединились к ликованию, ибо храбрость заслуживает признания и восхваления, а все они знали, что наблюдают проявление отчаянной храбрости, наивысшее выражение материнской любви.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА