Смертельно влюблён (СИ)

— Но я ничего не делала, — с ужасом в глазах, слабо дотрагиваясь до моей ладони, говорит Полин. — Пожалуйста, прекрати это. Всё же было хорошо. Что с тобой происходит? Я не понимаю, что я сделала не так.

— Значит, ты очень глупенькая. Несмышлёная. Ты не понимаешь, что должна принадлежать только мне? Ты это поймёшь. Всем телом. Скоро всё пройдёт. Правда. Обещаю. Но я не обещаю, что буду нежен.

— В каком смысле нежен? Что ты хочешь сделать, Стаас? — Её тело ещё сильнее и беспокойнее задрожало, а зубы застучали. — Я не хочу ничего понимать, пожалуйста, давай закончим это.

Рубашка стала полностью мокрой, как и её светлое платье, что теперь просвечивало маленькие, стоячие от холода соски.

— Тут так жарко, — произношу я и снимаю рубашку, буквально одним ловким движением расстёгивая на ней все пуговицы и кидая в сторону. — Сними и ты своё платьице, — попросил я.

Но она только скрестила руки, прикрывая тем самым свою маленькую грудь.

— Сними платье, — повторил я. — Дай мне поласкать тебя. Тогда я выключу воду.

Но она предпочла мёрзнуть и дальше под холодной водой, лишь бы не выполнять мою просьбу. Пока что только просьбу.

— Тогда я сам сниму его с тебя! — взревел я и набросился на неё сверху, как будто бешеного некормленого несколькими сутками пса спустили с цепей и кинули ему еды.

Полин начала бить меня по плечам, груди, отмахиваться замерзшими ножками, но разве хоть что-то из этого ей поможет?

Разрываю платье на ней за считанные секунды, теперь оно походит на тряпки. Она закрывает прелестную грудь, пытаясь забиться в угол душевой кабинки.

Разжимаю дрожащие руки, губы принимаются ласкать её набухший розовый сосок, который она так усердно пыталась скрыть от меня. Язык проделывал круговые движения, зубы покусывали блаженную для меня бусинку.

— Ты такая возбуждённая, — проговорил я, оттягивая уже покрасневший сосочек, принимающий все мои ласки.

— Нет, — возражает она, вновь пытаясь оттолкнуто меня от себя. — Мне не нравится всё это. Я не возбуждена.

— Но ты ведь мокренькая, — говорю я, проводя по влажным плечам, переходя к груди и спускаясь ниже. — Посмотри, какая ты мокрая, малышка.

Мокрая — от воды — но для меня будет от возбуждения. Так я успокаивал себя, когда в голову заходили нотки сомнения, совсем незначительные, которые мне удавалось сразу же подавить.

Взяв её на руки снова, заношу обратно в спальню, где всё ещё ненавязчиво горел свет. Кидаю на кровать, разрываю маленькую ткань, закрывающую заветное место, до которого я даже не смел дотрагиваться ещё.

— Пожалуйста, — просила она, скрещивая ножки и отползая назад, — прекрати. Мне очень страшно.

— Правильно. Зато ты больше не будешь так делать.

— Как? Как делать? Я же ничего...

— Замолчи, Полин! — вскрикнул я, навалившись на неё всей массой тела. — Замолчи и запомни, что я твой единственный мужчина, больше никого!

Высушенные губы стали оставлять засосы на её дрожащей шее.

— Милая моя. Теперь никто не пожелает подойти к тебе. Ты сама не захочешь.

— Стаас...

Я не прерывался ни на секунду. Мне даже не хватало дыхания, но губы сменяли места, на которых оставляли свои метки, моё право на эту девочку, на ещё невинное пряное тельце.

— Я люблю тебя, — произнесла она, когда я уже старательно метил её груди, с ещё набухшими медовыми сосочками. — Пожалуйста, не надо.

Мои пальцы сжимали слабые ручки, заставляя её тело ещё более бессильно лежать передо мной.

Мне недостаточно всех засовов, что я оставлял на хрупких бархатистых участках её кожи.

Хочу, чтобы смотрела в зеркало и осознавала, что право собственности уже на мне.

— Малыш, это же я, твой любимый, прими от меня всё, что я хочу дать тебя.

Судорожно приспустив штаны вместе с трусами, раздвигаю её ноги, которые так неустанно пытаются защититься. Ладошки ложатся на девственное лоно, всячески пытаясь прикрыть его.

— Вот и всё, малыш, сейчас мы сорвём твой цветочек, чтобы ты знала, кому принадлежишь. — Попытки уйти, оттолкнуть, прекратить это не останавливались, мне так надоело всё это. — Лежи смирно, пока я не привязал тебя так, что ты не сможешь чувствовать ничего, кроме моих ударов в тебе.

Только тогда она расслабила руки, хоть и не смогла справиться с напряжением в теле.

Больше не могу терпеть, ждать, отговаривать себя. Мой член, что твёрдо стоял с самого её пробуждения, тёрся о всё ещё мокрое от воды местечко. Сейчас тебе будет больно, милая, но так надо для того, чтобы я не изувечил тебя.

Я вошёл резко, без предупреждения о неминуемой боли. Я прорвал её оболочку, порвал плёнку, полностью расчистив себе путь внутрь.

Её крик самое сладкое, что мне приходилось слышать в жизни. Такой отчаянный и молящий. Это нытьё нельзя сравнить ни с чем. Только с плачем матери, умершего на её собственных руках, младенца.

Можно представить, как сильна и невыносима боль её, если до сих пор толчки мои сдержаны из-за неприличной тесноты. Члену некуда деть себя, кроме как протискиваться дальше, растягивая маленькую узкую прелесть.

Темп набирался, я входил в неё с ещё большей силой и злостью, чтобы дать понять ей — кто главный в семье.