Смертельные враги

Когда занялся день, Бюсси-Леклерк уже мчался рысью по Орлеанской дороге. В пути он размышлял: «Бюсси, вы были одним из столпов Лиги… одной из самых надежных опор герцогов де Гиза и де Майенна… одним из самых деятельных и самых влиятельных людей королевства… комендантом Бастилии, на каковом посту вы сумели сколотить недурное состояние… Вы напрямую переписывались с главными министрами Филиппа, вы одним из первых прознали о притязаниях этого монарха на французский трон и поддержали их… Короче говоря, вы были фигурой, с которой следовало считаться».

— Будь я трижды проклят!.. — вдруг воскликнул он. — Клянусь рогами Вельзевула! Вот теперь еще и ветер против меня и пытается сорвать с меня плащ!.. Пусть чума унесет господина Борея[1] и его проклятых подручных!.. Этот мерзавец ветер, наверное, хочет, чтобы тот, кем я уже перестал быть, оказался узнанным каким-нибудь сторонником Лиги или даже богомерзким гугенотом, пропади они все пропадом!.. Хм… А между тем мне вовсе не улыбается быть узнанным!

Справившись с плащом и закутавшись в него, он продолжал:

— Ага!.. Вот так-то будет лучше… Итак, я остановился на том, что я был важным лицом… А теперь?.. Что я теперь? Разнесчастный человек! Сколько невзгод обрушилось на бедного Леклерка! Пришлось расстаться с должностью коменданта Бастилии, поспешно бежать из Парижа, прятаться, таиться по каким-то щелям! И это мне, славному Бюсси! А впереди — перспектива быть повешенным, если я попаду в руки Майенна, и быть четвертованным, если меня схватит Беарнец!

Наступила пауза, затем горькие размышления продолжились:

— Повешен!.. Четвертован!.. До чего же много во французском языке противных слов!.. Повешен! Четвертован!.. Раньше я и не замечал, как эти два слова угрюмы и тошнотворны… Да, недаром говорят, что учиться никогда не поздно!.. Ну так что же, Бюсси, что предпочитаешь? Казнь через повешение или четвертование?.. Хм!.. Если память мне не изменяет, у последнего виденного мною повешенного язык вывалился изо рта на добрый аршин… Это было отвратительно!.. У последнего же четвертованного, которого я видел, руки-ноги буквально расшвыряло во все четыре стороны… Да, да, как сейчас вижу — остались только туловище и голова… Значит, если меня, Бюсси, четвертуют, то я обращусь в безрукий и безногий обрубок? Фи… Но клянусь папскими потрохами, я вовсе не хочу быть пугалом для птиц!.. А раз так, то решено — я не буду ни повешен, ни четвертован!

В этот момент его лошадь взбрыкнула; он ее пожурил, затем ласково потрепал по холке, и плавное течение его мыслей возобновилось.

— Итак, что касается политики, тут у меня крушение полное… Правда, может послужить утешением то, что я спас часть своего состояния, благо у меня хватило ума укрыть ее. Это все-таки кое-что, но этого мало. И вот именно в тот момент, когда все рушится, когда у меня нет другого выбора, кроме как скрыться за границей и жить там в безвестности и забвении, — именно в этот момент появляется славная, чудная, замечательная аббатиса — да осыплет ее Небо всеми милостями! — и возвращает меня к жизни, подарив мне возможность обеспечить себе блестящее положение при Филиппе — ведь не буду же я настолько наивен, чтобы связать свою судьбу с Фаустой, нет, клянусь преисподней! Бюсси всегда напрямую обращался к самому Господу, а не к Его святым. Сверх того, эта аббатиса, святая женщина, даст мне средство отомстить Пардальяну!.. Столько везения сразу! Если я не окажусь глупцом, мне одним махом будут обеспечены и карьера, и состояние… Не хвастаясь, скажу — все признавали, что голова Бюсси-Леклерка варит так же хорошо, как крепка его рука… Мне осталось лишь нанять несколько мерзавцев себе в подмогу, ну да невелика важность, по дороге я всегда найду что-нибудь подходящее…

Глава 8 ТРОЕ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ

На обочине разбитой ухабистой дороги стоял одинокий постоялый двор, являя миру свое ветхое крыльцо. Вид этой затерянной в глуши развалюхи был столь притягателен, что любой прилично одетый путник, проходя мимо, заметно ускорял шаги.

Но вот неведомо откуда появились какие-то люди. Их было трое, все они были молоды — старшему едва ли лет двадцать пять. Но что за вид у них был! Оборванный, помятый, потертый. И однако же в их манере носить плащ, в непринужденности их осанки и изысканности жестов сквозила природная элегантность, вовсе не свойственная заурядным бродягам.

Они в нерешительности остановились у крыльца.

— Что за разбойничий притон! — пробормотал самый молодой.

Двое других пожали плечами; старший сказал:

— Ну и привереда этот Монсери!

— Клянусь честью, — воскликнул средний, — мы падаем от усталости, наши желудки урчат от голода, так не будем же слишком разборчивыми — впрочем, наши средства нам этого и не позволяют! — войдем и, за неимением ничего другого, хоть отдохнем.

Поднявшись по шатким ступеням крыльца, они оказались в большом и пустынном зале.

— Четыре стола, двенадцать табуретов… чтобы казалось, будто эта пустыня заставлена мебелью, — сказал Сен-Малин.