– Ты венок правильно держишь? Да ниже, ниже держи, дебил! Он у тебя обмочился уже! Давайте скорей! Вы тут? Вы уже в исходной точке? Отвечайте.
– Ответьте им что-нибудь, – губами сказала я.
– Нет, я туда не пойду теперь, – почти неслышно ответил диктатор. – Мне страшно.
– Поломался он, что ли? – закричало с экрана.
– Поломался! – радостно закричал диктатор в ответ. – Венок кладу-кладу, а он не укладывается!
Тут он попробовал резко надеть на мою голову чертов венец. Я отшвырнула чертов венец в угол комнаты.
– Едем в аэропорт! – закричало откуда-то из черноты. – Из самолета сеанс новой связи: ровно через три часа.
И связь оборвалась.
– Это было мерзко – пытаться отправлять меня туда снова, – сказала я.
– Ну тебе это было надо, ты и дальше продолжай! – Диктатор почему-то выглядел обиженным.
– Извините, – сказала я. – Это моя вина. Я решала частную мелкую проблему таким глобальным образом. Но зато я узнала важную информацию, благодаря которой нас всех, наверное, получится тут сохранить.
Диктатор кивнул.
– Я слышал. У меня была связь, только односторонняя. Но она всегда односторонняя.
Мне стало жаль диктатора. Там, где его никто не боялся, он и не был страшным. Хорошо, что он не нейрозомби: так бы просто откусил мне голову и съел ее.
– Ты, выходит, так и не узнала, за что твой тебя убил-то? – спросил диктатор. – Я что-то сам ничего не понял, пока смотрел.
– Не выяснила, – вздохнула я.
– Ты включена в список невыездных, – заметил диктатор.
– Я мертвая, со мной ничего не сделаешь, – сказала я.
Я схватила со стола коммуникатор. На экране высветилось ночное, белое, как мотылек, лицо Лины.
Я помахала ей нормальной женской рукой.
– Я в курсе, – сказала Лина. – Я все видела. Это невероятно.
– Откуда ты знаешь?
– Мы тебе позвонили, а там – он. Ну, этот ваш старик малахольный. Показал нам экран, на связи был. Молодец такой.
– Не может быть!
– Да он такой же пленник, как и мы все.
Я согласилась: такой же пленник. И попросила Лину купить мне билет на ближайший рейс домой. С этой землей случайных чисел меня больше ничего не связывало.
– Знаете, – сказала я диктатору неожиданно уважительно, – вы просто не выходите больше с ними на связь. Уже ничего не имеет значения.
– А как они там без меня справятся? – грустно спросил диктатор.
– Справятся, – сказала я.
И он со мной согласился. И я поняла: диктатор на самом деле уже давно не диктатор.
Губы, убивая памятью, будут ощущать единственный поцелуй всю жизнь. То есть – целую вечность. Говоря о поцелуях и холизме: если ты читаешь это от первого лица – постучи по стене один раз. Если как просто прилагательное – постучи два раза или вообще не стучи, вечность любит тишину.
19. Не бойся роторной жатки / Последний звонок
Обратно я летела тем же самолетом. Моя стюардесса подсела ко мне и доверительно поделилась, что они специально не полетели назад сразу же, погуляли по улицам, посидели в молодежном кофешопе, переночевали в помпезной пряничной гостинице для знаменитостей и президентов, чтобы дождаться, когда я отправлюсь домой. По ее словам, впрочем, я как-то подозрительно мало времени провела в местах, где родилась мама.
– Почти десять часов выдержала, – вдруг призналась я. – Плюс посетила резиденцию президента. Там очень сельскохозяйственно: курочки, павлины. И сам президент приятный такой, не страшный, обычный простой человек, к каждому туристу может выйти, пообщаться, найти какие-то слова подходящие. Простой человек из народа, а не чудовище.
– А вот ходят слухи, – заволновалась стюардесса. – Что он отсюда – ну, от нас – управляет страной в реальном мире. Что такие технологии там изобрели, что это возможно.
– Не, это слухи, – успокоила ее я. – Отсюда ничем и никак нельзя управлять. Мир неуправляем.
– Наверное, тяжело быть диктатором, – кивнула стюардесса.
– Очень тяжело, – подтвердила я. – Все время слышишь крики.
В аэропорту меня встречали с цветами и маленьким оркестром старушек с губными гармониками, который неведомо как организовал С. Оркестр исполнял старенькие песни юности С., который как произведение коллективной памяти и сам был несколько устаревшим: «Даффодиловы слезы», «Не бойся роторной жатки», «Гиперобъект», «Параноидальный андроид» (и я тут же вспомнила, что однажды и правда слышала эту песню в аэропорту и, чтобы поверить в это, четыре раза проехала вверх-вниз на эскалаторе, из которого она хлестала, как медленная рвота). Все были счастливы меня видеть. Муж снова (почему снова?) разрыдался – наверное, из чувства вины, ведь та рыжая гриппозница тоже притащилась и сверлила меня янтарными влюбленными глазами, как нажевавшаяся травы чужая временная кошка. Моя Лина впервые в послежизни по-настоящему расслабленно улыбалась, и даже привычно отстраненный А. смотрел на меня, как на подарок – словно я была не копией себя, но шоколадной коробкой нейрозомби с начинкой памяти всех, кого я оставила.