Смертию смерть поправ

В ней густела жалость прошлых ночей и сегодняшнего солнца, в ней, которая УЖЕ умела бороться как-то с собой, когда все в ней хотело стать в очередь к старику, и ноги и запахи толкали ее кричать об успокоении, а она, или кто-то в ней, имел силы уйти и дождаться усталого старика к себе, чтобы просто поласкать его, ПРОЯВИТЬ ЗАБОТУ о нем, а не подставлять мокрый зад. В ней густела жалость ко всем, вместо злобы, ей было жалко своих товарок, которые страдали весной, ей было жалко старика, птиц, которые летят все вместе и бросают уставших одиночек, траву, которая только вылезет себе зеленым солнцем на волю, а ее уже надо съесть или просто топтать и мять, жалко снег, который уходит в воду и землю, и воду жалко, и землю жалко, когда они ПОТОМ станут снегом и льдом, дерево жалко, что оно открывается, лопается-ломается листом, себя жалко, когда ты ломаешься кем-то маленьким и нужным тебе наружу, а потом почему-то он от тебя убегает; это ВОСПОМИНАНИЕ О МАЛЕНЬКОМ, который был из нее и ушел куда-то, появилось в ней совсем недавно, раньше она этого не умела в себе, она даже как будто могла ВИДЕТЬ того маленького перед глазами, когда ВСПОМИНАЛА его, и когда затихала от его запаха, который жил вместе с ней всегда, и иногда вылезал остро и больно, и вот тогда-то она как будто видела СВОЕГО МАЛЕНЬКОГО, СВОЕГО ПОСЛЕДНЕГО, и тихонько ждала, чтобы не вспугнуть его, чтобы он возвернулся, потому что ей думалось, что, быть может, она чем-то обидела своего маленького, своего последыша, и он ушел от нее к другой, к СОВСЕМ другой, потому что в их племени этого запаха не было ни у кого, вот только, как это ни странно, совсем чуть-чуть он был у СТАРИКА, но ведь не мог СТАРИК быть ее маленьким, ее последним, которого она вспоминала, не мог, потому что тот, который приходил перед ее глаза в жаркие дни или темные ночи, был безрогим и все время вроде стоял на задних ногах, а передние поднимал перед мордой и двигал туда и сюда. Потому-то она и допускала к себе старика, потому-то и вылизывала на нем все, как когда-то чистила и прибирала для жизни своего малыша, и у нее, у ПЕЧАЛИ, шевелились ночью звезды в глазах, и она как будто это знала про себя, как будто умела это видеть со стороны, она, ПЕЧАЛЬ, вообще замечала эту странность за собой, вроде она как-то умеет видеть себя со стороны, вот она пошла к ручью пить, вот остановилась, потому что опять пришла острота детского запаха к ней, вот ОНА ВИДИТ СВОЕГО МАЛЕНЬКОГО, а в то же время просто пьет холодную воду, ей, ПЕЧАЛИ, это было очень интересно, и она была молчаливее своих товарок, которые постоянно орали друг другу знакомые новости, она была молчаливее, потому что ждала ЕЕ, собеседницу в себе самой и с ней вела молчаливые переговоры, и хотя это случалось очень, очень-очень-очень редко, но она ВСПОМИНАЛА, что все же случалось, и ждала следующей встречи, и могла не есть и не пить, могла забыть обо всем этом, даже о желании к старику могла она забыть, когда ВСПОМИНАЛА эти свои тайные встречи, когда училась СМЕЯТЬСЯ им, радоваться. Ее никто не пытался обидеть в племени, потому что что-то в ней говорило о страшной силе, которая была неведома иным, о страшном каком-то знании, и вот вроде оно есть, это знание, а она и сама не подозревает о своей силе, не пугается ее, а наоборот, улыбается ей, ждет и печалится. Это было известно почти всем в стаде, всем, кроме нее самой, и потому ее боялись немного, вот ведь какая она, имеет опасную силу, которую мы все чуем, и даже не знает о ней, не гордится и не тяготится, а вроде бы так и надо, вроде бы все как было. Еще она была знахаркой и это тоже всех удивляло, откуда вот она знает, что та и другая больна, и не может идти, потому что ноги стынут судорогами, откуда она это знает, хотя бредет всегда в самом хвосте и соль никогда не рвется лизнуть, чумная, откуда она все знает и ПОЧЕМУ бежит к такой хромой сразу, и лижет больное место сразу, и смотрит в глаза, чтобы прогнать боль, и боль уходит, а она вроде улыбается печально, и опять смотрит куда-то в сторону, пропускает все стадо вперед себя, и бредет сторожем сзади всех, пыль всех глотает и все улыбается, и трясет иногда головой, словно играет со своим малышом, знаете, идет-коза-рогатая, но ведь никого нет рядом с ней, а она это ЧАСТО делает. И старик к ней часто ложится просто так, когда позабавится с нами, а ей никогда не хватает его, но она допускает его к себе полежать, и не кричит, и не бьет его рогом к запаху своему сзади, а лижет его, но словно и НЕ ЕГО, а кого-то другого, кого она знает и любит, и ПОМНИТ.