Смертию смерть поправ

А Эдип все кричал и кричал сверху, и запах из Большой Долины все гнал и гнал его вниз и вниз, и даже кусок хвоста оторвал он в кровь, когда скользил на своих длинных задних, кусок хвоста отлетел прочь, и кровь солила тропу в соленья, высыхала красным песком и красным паром поднималась, и солнце где-то уже видело этот красный пар, где-то в другом месте, кажется, в земле евреев, когда капала кровь Иосифа на песок, кровь Иосифа сквозь прокушенный палец. Эдип кричал свою муку, отчаянную детскую муку по женщине, которая скручивает тебя тропой вверх и вниз сразу, и нет никакой возможности распрямиться-потянуться детством перед сном или в пробуждении, вытянуться стрункой и охнуть даже, до того это хорошо. Бежать вниз на четырех было Эдипу неудобно из-за слишком длинных задних и из-за СЛИШКОМ крутого спуска, и он повернулся задом к Долине и так и пополз вниз, и увидел далеко наверху старую свою тетку и молодую чернявую змейку, хотел было им улыбнуться, но поворот тропы утащил его от них прочь, и он только стукнулся зубами о тропу, только лизнул немного свою красноту-солонину на ней.

И этот поворот был последним.

Эдип сполз кровью зада в Большую Долину, где все спали, устав от игр, все спали, кроме одной молодой сиделки, которая гладила старого шута, который и белого грима не снял, а так и умирал, разбившись с высокого каната, и все орали, когда он там вертелся им на утеху, и все кричали, когда он вертелся белым лицом вниз, и все уснули, переспав со страхом и счастьем, а он вот тычется мордой в гриме к соскам сиделки, потому что кажется шуту, что он маленький и НИКТО не знает, что он старый-старый старик, и вот он обманет всех и попьет сладкой жизни в себя, а потом опять на ковер, опять РИТУАЛЬНЫЕ ИГРЫ, только теперь, судя по всему, гладиаторские. Остановка движения ударила Эдипа, он пошарил еще и еще своими задними, свился немного змеей, чтобы ТАК двинуться дальше, но нет, движения не было, была неподвижность и тишина, и ОЧЕНЬ не хотелось поднимать голову, хотя запахи были вот здесь, совсем рядом, те самые запахи, которые делали ему боль между ног и оторвали кусок хвоста, это были те самые запахи, но вдыхать их не было никаких сил, и глаза приоткрыть тоже не было сил, да и штука устала стоять на страже и размякла, успокоилась и несла благую неподвижность всем работникам Эдипа, рукам его и ногам, плечам, остатку хвоста, уродцу этому, дыркам прокушенных стоп, теплому носу, струйкам жара возле него, белым зубам и длинному, всегда мягкому языку. Эдип лежал на небольшой горке черного снега и тот остужал Эдипа, отдавал ему свой холод, и брал взамен тепло, и плавился струйкой новой реки, и Эдип облегченно раздул эту реку, и своей теплой жидкостью вылился Эдип под себя в ручей и следил, как тепло и благость от ЭТОГО растворялись под ним в сон.

Так они спали в Большой Долине все, все, кто кричал и ярился сверху, и кто плакал на ковре, и зрители-птицы, и зрители-бабы, все спят сейчас, все, кроме одной, которая есть ПЕЧАЛЬ. Она смотрела сквозь темноту на Эдипа, который лежал грудой камней у начала тропы, она хотела бы подойти и к нему, и его облизать всего, потому что к ней приходил запах его крови и его ДЕТСКИХ МОКРЫХ ВОД, и особенно этот ДЕТСКИЙ звал в ней какую-то странность, которую она не знала прежде и которая была похожа на ее одинокость с сосущим стариком.