Смертию смерть поправ

Глава двадцать седьмая Жизнь-для-смерти

Хорошо, что боль от шипов в висках отвлекает от запахов уксуса и желчи, глушит крики евреев, дает своей остротой силу не пасть в припадке на землю, на песок горячий здесь на Голгофе, где много крови, мочи, вина и пота язычников перемешано с калом коней и ослов, с СОЛЬЮ их, проступившей под белым солнцем, да, хорошо, что есть этот венец из терний, который можно шевелить-впивать кожей головы, чтобы соль крови убирала привкус страха и этой проклятой желчи, которую они зачем-то дали пить.

Руки пробьют быстро, хорошо бы это сделал вон тот рыжий, он лучше всех их стоит на ногах, хотя пьян так же, как они все, пусть бы это сделал он, он ловок и силен, и деловит как-то, он и меня бил ДЕЛОВИТО и точно, не то, что все эти в каком-то пьяном совокуплении со своим страхом, да, хорошо бы этот, он не противен мне, мне было бы проще его ЛЮБИТЬ, э, малыш, опять ищешь полегче путь, сам ищешь, а как ученики и все? Он улыбнулся, и его так и укладывали улыбающегося на крест, чтобы прибить здесь на земле, а потом с гиканьем поднять пугалом над дорогой.

Прибили небольно.

Прибили хорошо, и он обрадовался, что все обошлось, что он сумел претерпеть с не очень большими усилиями, что страсти человека на кресте не так уж невозможны, как казалось ему всегда, и огорчало его всегда, потому что слишком серьезным было бы для его народа это испытание любить все же всех и всегда, когда так больно, слишком серьезным и мучительным, а ведь он думал лишь об их спасении. Подняли.

Тело ринулось вниз, и он даже подхватил немного большими пальцами рук гвозди, чтобы не оборваться и не упасть на орущих внизу пьяных. Они кричали там очень громко, кидались в него грязью, мочились, как псы, задрав ногу у его столба, у основания его креста. Ему сделалось нестерпимо обидно за себя, за свою науку для них, которые так жестоки и несправедливы там, внизу, у его ног. Эта обида невольно стала расти к ненависти, и он даже почуял некоторое облегчение в этой неистовости, которая поднималась в нем, делалась сладким презрением, легким недоумением к недоумкам, ЛЕГКОСТЬЮ принять так смерть, он подмигнул даже распятому рядом разбойнику, который тоже поносил его, ищя собственного облегчения в смерти.

Потом он увидел там далеко своих, которые плакали, но все же не признались в нем, на крест вместе с ним не пошли, и к ним тоже пришло сладкое осуждение, пришло и ушло, оставив большую белую пустоту, которую надо было заполнить чем-то, иначе туда стучит уже ненависть и облегчение в ненависти. Эта пустота билась в нем и страхом, что он ОБМАНУЛ ВСЕХ, что учил возможности любить и отдать рубашку побивающему тебя, учил и говорил, что это единственно праведно и спасительно, и вот сам не смог, сам ищет спасения в ненависти, ОБМАНУЛ всех, ЛЖЕПРОРОК. Этот страх вился в нем вместе с презрением к себе, к своему уму, к своему умению знать чужие мысли и знать, что и твои приходят к тебе извне, от бога, что нет тебя самого, а есть ты лишь в единении с отцом, с которым ты одно. Это было хорошее презрение, презрение человека к самому себе, обманувшего себя, ведь знал ты, вероятно, всегда, что не сможешь суметь эту любовь, знал, а все же учил других, обличал других, ярился в экстатике проповеди. Этот страх, что обрек свой народ на невозможную ложь, и это презрение, что был всегда сам лицемером, что в тайне своей молитвы знал всегда, что не сможешь любить распинающих тебя, ЭТИ ДВОЕ и ОН, ТРЕТИЙ, забивались ему через глотку запахами и тоской, жарой и криками, которые оседали в него песком, забивались-пробирались засыпать могилой живое его сердечко.

И он закричал свою молитву ГОСПОДУ: Или! Или! Лама савахфани? То есть: Боже мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил?

И пришла к нему радость ЛЮБВИ и жалости ко всем тем, кто стоял внизу Пришла радость и уверенность еще и потому, что вернулась ЛЮБОВЬ в молитве, в мольбе и вере, как он и учил всегда, когда говорил, что вера с горчичное зерно может сдвинуть гору с прежнего места. Он обрадовался, что испытал силу молитвы опять-таки на себе, да еще в эту последнюю минуту.

И он крикнул еще раз и побежал навстречу Хаи, Урии и змеям, и белому козлу Эдипу, которые ждали его, подхватили к себе и понесли, и змеи лизали раны его и запекали их в вечность, а Урия надел на себя венец, чтобы немного рассмешить Иисуса.

Глава двадцать восьмая Некоторые вопросы

Вопрос № 1.

Разве экзистенция Сократа не предполагает неполноту Платона и Аристотеля?

Разве экзистенция царевича Сиддхартха, отрицателя древних Вед, не предполагает неполноту Буддизма?

Разве экзистенция Иисуса Христа не предполагает неполноту Христианства?

И разве все эти Жизни не суть ОДИН вопрос? НЕВСЕЕДИН?

Три СЫНА ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ приходило в мир, и не узнали их. ЗАЧЕМ?

Вопрос № 2.