Смертию смерть поправ

Фома помнил, и тут особенно надо подчеркнуть, что именно Фома, а не его руки, голод, тепло, потребность в женщине, Фома помнил, а все другое в нем, кроме Фомы, старалось и кричало забыть, Фома помнил, что однажды был разлучен с матерью на долгий срок, срок его большого детства, срок его быть подростком, вот тогда, кажется, его били впервые в школе сверстники, у которых мать не сидела в тюрьме, а отец не ушел на улицу умирать, били, чтобы вырасти гордыми и непреклонными, такими же, как и их отцы, которые никуда из дома не уходили, разве что на государственную службу, и даже не подозревали, что идут на свою службу по дороге, где в обочине стонет и сохнет ЖАЖДА, не знали даже о том, что есть дорога и есть ЖАЖДА. Тогда, кажется, был в Фоме страх, что они убьют его за что-то, чего он не мог взять в толк, да, да, пожалуй, тогда он никак не мог заставить себя поднять к ним, бьющим, лицо, чтобы, может быть, встать, нет, он прятал свое человечье лицо, свертывался в страхе под их ударами, искал, как кошка, спасения в беззащитной распластанности в землю. Иногда, уже тогда, он видел себя со стороны, искал и находил свою, Фомы, объективность, и маленький заплаканный мальчик, который очень хотел бы тоже бить, а не быть битым, казался ему смешным, и он смеялся собачьей тоской своих глаз. И когда, вот так обретя свой тоскливый смех покорного освобождения, он уже без страха, а с любопытством смотрел, чтобы посмеяться и над ними, как смеялся над собой, когда он вот так поднимал к ним свою ласковость, улыбчивую ласковость прощающего и понимающего их злобу, они с воплями страха сыпали ему песок в глаза, песок в открытый рот, чтобы перестал быть сильнее их, чтобы не смел, чтобы уж умер. О, это колотье в глазах, этот скрежет зубовный, эти вопли, о, сколько раз проклят Фома никогда не забыть их, никогда, никогда, никогда. Его мать сидела в тюрьме, мать, которая потом стала лучом солнца, разве б она не сумела им стать, если б не терпела такой простой, такой унизительной человечьей муки, к чему это было, за что и зачем? Сидела в тюрьме? Нет, ее распухшие, ее синие ноги, с пробитыми стопами, с пальцами, кричащими об отмщении, нет, ее вымокшая в мокрых водах грудь, рассказывали совсем иное, совсем иное СТОЯНИЕ по пояс в воде, когда все твои дыры, унизительно, очень обидно, обидно-обидно-обидно, извергаются и впускают в себя только эту вопящую мокрость. Так было многие дни, многие стоны, многое молчание, многие глаза. Надзирательница, невысокая женщина, была их возраста, или даже немного моложе, или старше, мать никогда не могла этого вспомнить, потому что знала только ее сырой полутемный голос, ее крик КРЕСТИСЬ-КРЕСТИСЬ-КРЕСТИСЬ-КРЕСТИСЬ-КРЕСТИСЬ-КРЕСТИСЬ — чтобы потом дождаться удара по глазам чем-то длинным, находящим тебя в любом закутке, и с открытым в крике ртом погрузить себя в святую воду тюрем, КРЕСТИТЬСЯ в новую веру. Мать много раз пила эту воду, чтобы ее ЖАЖДА этих мокрых вод разорвала ей нутро, но жизнь, но ЖАЖДА, объективная ЖАЖДА, считала, что еще не пришла ее пора, рушила в сердце остановку и страх, и взмахи руками, и крик взмокших стоп, и мать выплывала, и глотала воздух, и слышала смех рядом, мокрый, клокочущий, смрадный смех. А жизнь шла себе, ей было наплевать на все это, она просто не знала, что женщины истекали святой своей красной влагой меж ног, истекали сюда же, в святые воды, и это не была кровь Эдипа, кровь из пробитых стоп, это уходили многие нерожденные дети из пробитой великой дыры, чтобы услышать смех рядом, и чтобы только с этим смехом умереть, только с ним, приняв, что он только и есть в мире. Мать тихо рассказала однажды Фоме, как эта невысокая женщина вдруг собрала их всех, покормила, повела куда-то, в гости, так она сказала. Они пришли в клетку к одной их товарке, которую забрали беременной, и вот НАДЗ привела нас всех посмотреть, как она рожает, как рвется из нее сын, как знает, что тут же захлебнется в святой воде, но ничего, сынок, ничего, мой маленький, поделать не может с ЖАЖДОЙ, и она выпила его. Вот тогда, мой маленький, она, надзиратель женской тюрьмы, и стреляла меня, потому что я шла ее казнить, вот видишь пробитые мои ладони, я шла задушить ее, и она распяла, прибила их к кресту, и этот звук камня о гвоздь, резкий, зубовный, напомнил всем страх, и никто не захотел стать, как я, стать расстрелянной, и она опять громко смеялась, мой, мой сын, я вижу тебя, я держу твою голову, это твоя шея у меня в руках, я дожила, добрела до встречи с тобой, и вот, мой малыш, я уж знаю, что не нужна тебе, что у тебя отняли потребность во мне, не забудь этого, Фома, все забудь, но этого не забывай, Фома.

Глава шестая В каждом убитом убит нерожденный детеныш