Смертию смерть поправ

Но она часто, слишком часто и тайно, не на виду, а по сути своей, желала нарушить этот закон, потому мы и приняли меры, Фома. ЕЕ преступление было все же, она слишком многое рассказала и вам, Фома, слишком, ведь вы, как мы знаем, не хотели даже рождаться, а ведь еще совсем немного, Фома, еще совсем немного надо было вашего нежелания, и, быть может, вы испили бы еще во чреве, узнали бы всю ЖАЖДУ, испили бы все мокрые воды, и высохли бы сразу в первом крике, и ушли бы в постель к смерти сразу, созрев лишь родившись, вы знаете сказку о боге, так он ведь делает умерших младенцев ангелочками, потому что много мудры, слишком много узнали в водах крови, чтобы еще учиться в этой простоте жизни и ее простых законов, и ваша мать шла на это, мы знаем, что шла осознанно; и вот, Фома, вы все же не смогли повенчаться сразу, и уйти сразу, и будете много терпеть, Фома, и многих искушать, Фома, и мать ваша должна была быть за это наказана. Но знаете, что смешно, Фома, чего совсем не умеют многие? Это того, что женщина, которая прошла через все, все же много угодна ЖАЖДЕ, и я стреляла вашу мать, потому что я ведь не ЖАЖДА, я только служительница ее, и вдруг, Фома, мне показалось, что сама, вы понимаете, сама ЖАЖДА лилась в ней, а это ведь страх, это ж крамола, потому и распяли мы ИЯСА, что не могли принять, что живой из нас, как сам суть бог. Потому я и хотела пресечь ее, потому что она была ересь, ЕРЕСЬ, Фома, не могла ж она быть самой ЖАЖДОЙ. Я боялась ее больше всех, боялась всегда, у мокрых стен, и когда хотела убить в ней не нашу любовь и жалость ко мне, она всегда жалела меня, Фома, она любила меня, что же она, сама ЖАЖДА, само питие ее? И когда та, другая, рожала в воду, она, ваша мать, шла прекратить мой смех, мой ужас, она шла обнять меня, шла поправить мои мокрые блеклые волосы, чтобы я замолчала, чтобы перестала смеяться, чтобы покорилась, чтобы, быть может, пошла поискать себя на обочину, она готова была взять меня в руки свои, и понести к этой обочине, и найти там холодный ключ и прыснуть мне влагу в лицо. И я, Фома, не могла принять этого, потому что ЖАЖДА не бывает в людях, не селится просто так в них, она выше рода людского, это тот просто врал, когда говорил, что царствие божие в нас самих, не может быть такого, Фома, и я стреляла ей руки в крест, как другие забили гвозди. НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ. Не прощайте мне, пастырь.

Но Фома не умел не простить.

Глава седьмая Ирина задает вопрос

Я перестаю печатать, я снимаю руки с машинки, отталкиваю Фому, набираю угли в ладони, держу до боли, до невозможности, и повторяю, как присягу: да, да, да, именно, именно, именно Ирина, пришла ко мне, в мой уголок, села чуть справа и за спиной, и не Фома, не его отец, не Арахна, не снег и не солнце, а глупышка Ирина, которая боялась, что ее бросит беременной Фома, мышонок с круглыми глазами, сидит чуть сзади и справа, по-моему, что-то вяжет, и ждет, пока я прервусь, чтобы задать свой вопрос, а я все стучу и стучу, потому что вопрос ее знаю, а ответа во мне нет. Но стучи не стучи, а лист-то кончается все же, и вот в эту паузу, пока вставляешь чистый лист в машинку, она, Ирина, и задала свой вопрос. Угли жгут мои пальцы в правде, я кричу: почему, почему, почему, эту сказку про сорок дней ИЯСА, ты отдал убийце НАДЗ, не Фоме, а ведь он писатель, он мне пьесу свою читал, ты совсем не знаешь Фому, он добрый, он очень добрый, он бы мог сочинить такую сказку, это его сказка, а ты отдал ее этой НАДЗ, да еще детей привел слушать, а Фома очень любит детей?

Глава восьмая Нет, нет, не прощайте мне, пастырь

Но Фома не умел не простить.

Глава девятая Фома сказал: Идите, дети, идите

И на всех девяти этажах прилегла тишина. Потом они тихо и неторопливо стали подниматься вверх, подниматься усталыми взрослыми с сумками забот, не переговариваясь, а просто неся в себе силы дойти до верхнего этажа, потому что испорчен лифт. Их было много, и они стали к Фоме очень близко, он видел веснушки у самых первых, слышал их детские вздохи, и улыбнулся, припомнил-вспомнил тишину-тихонькую-тишь-тишину-перед избиением раньше. ИДИТЕ, ДЕТИ, ИДИТЕ, ПРОСТИТЕСЬ С БАБУШКОЙ, И ВЕРНИТЕСЬ К СЕБЕ В ДОМ. Вот он вчера пришел этот, взрослый, они видели, как он сидел между ними, почти как они, а когда они все ушли, то зачем-то пошел наверх, зачем-то остался, а теперь вот дверь у бабушки открыта, и всяк, кто хочет, может войти, потому что она ушла, потому что она умерла, а он вот стоит и смотрит, и не боится нас, а если он не боится нас, то мы забоимся его, а ведь он убил бабушку, и рассказов не будет теперь, и смотрит он очень похоже на кого-то, о ком рассказывала она, ведь он знает, чего мы хотим, как хотим отомстить ему, но прощает уже нас, но любит нас, нам нельзя так это принять, нам страшно, зачем он умеет любить и прощать, все же мы убьем его.