Смертная чаша

«Крепко же им досталось», – прикидывал Дмитрий Иванович.

Но на отступление татар воевода нимало не уповал. Перед русским гуляй-городом стояли не просто воины – богатыри татарские. Таковые не отступят. Нынче ошеломлены они, но скоро очухаются и полезут в драку. Чем позже сие произойдет, тем лучше.

Самое время подкинуть им последний подарочек…

Тяжелые пешие латники из немецкого отряда Юрьи Францыбекова ловко забрались на телеги, спрыгнули с них, да мигом учинили чело против татарской силы. Сколько их? Всего-ничего, полсотни бойцов, зато бойцов, на Полдень от Москвы доселе не виданных.

Каждый нес длинную пику, и жалкая полусотня, ощетинившись пиками, ровно ёж, издаля принялась колоть татарских коней и всадников – одного положили, другого, пятого. Крымцы попытались было взять их в сабли, да напоролись на те же пики, точно мухи на иголки. Малая сила немецкая, горсть ратников, мелкая мелочь, не допускала татар к себе.

Мурзы татарские, беи, царевичи скоро опомнились. Отвели бойцов от немецкого ежа, взялись за луки. Тут бы и полечь немцам, но у Юрьи Францыбекова на то припасена была своя хитрость ратного строя. Поднес он к устам деревянную свистульку, дунул, и под ее оглушительный свист копейные бойцы немчина – все как один! – легли наземь. А за ними уже изготовился малый отрядец пищальников иноземных, всего-то десятка три человек…

– Даш-ш-ш! – плюнули свинцом ружья.

И опять – в упор, в самое сердце татарского многолюдства. Слетел с коня какой-то мурза в драгоценных одеяниях. Упало два бунчука.

Вновь свистит Юрья.

Тотчас же опять встали пешцы с пиками… сделали шаг вперед… нанесли укол… приняли гнев нукеров на пики… Яко пальцы единой руки работали!

Но тут уж на них со всех сторон посыпались стрелы. Не могли их более защищать огнем иноземные стрелки, ибо долгое дело – перезаряжать пищаль…

Вот уже два немчина лежат, истыканные крымскими стрелами. Нет, полдюжины, десяток… Пора. Помогай, Господи!

И тогда государев окольничий князь Дмитрий Иванович Хворостинин поднял клинок свой и вышел к телегам, призывая прочих следовать за ним. Не хоронилось более русское воинство за телегами и щитами, вытекало оно из гуляй-города – биться в поле.

– Русь! – молвил Хворостинин толико громко, чтобы людям, шедшим за его спиной, было слышно. – Русь!

– Р-р-усь! – прокатилось сзади. – Р-р-р-у-усь! Веди нас, батя!

Вал царских ратников перекатился за телеги, понёсся на врага.

– Р-р-р-у-у-у-у-усь!

Боевая сила, доселе сокрытая в гуляй-городе, выплеснулась, толкнула татарскую стену, продавила ее кое-где. Не ждали отчаянного удара крымцы. Искали выковырять упрямых урусутов из-за щитов либо положить их в тяжкой свалке на телегах… Кто мог предсказать, что защитники деревянной крепостицы излезут оттуда, бросятся вперед и устроят свалку в чистом поле?!

Прежде так не поступала Русь!

Теперь поступила.

Оглушенные пищальной и пушечной пальбой, раздосадованные дорого стоившей борьбою с немчинами-копейщиками, сбитые с толку нежданным натиском Руси, татары попятились. Горделивые нукеры, потрясатели степей, барсы хищные, сползали с коней, зажимая смертельные раны, и целовали чужую черную землю в гибельной истоме.

– Р-р-у-у-у-усь!

Ратники Хворостинина вовсю напирали, отжимая врага от гуляй-города, теснили пешие – конных!

Хворостинин на краткий миг понадеялся на чудо: еще немного, и сломают они хребет Девлетке, не выдюжат его нукеры, подадут тыл!

Но нет, пусть и отважны ратники русские, а сему не бывать, занеже силён на бою татарин, и редко таковое случалось, чтобы уступил он, растерявшись да ослабев сердцем. Ино придется с татарином перемогаться до последней крайности, пока ты ему шею не свернешь либо он тебе.

«Вся наша нынешняя удаль, – успел еще подумать Хворостинин, – всего-то лишние капли времени для князя Воротынского. Завязли бы в нас татары, яко топор в пеньке, обо всем прочем помнить бы перестали… Коли вскорости успеет Воротынский вывести свои полки низинкою в тыл Девлетке – одолеем. А чуть позже выведет конников своих на удар, так поляжем все тут, и не спастись».

Более ни над кем и ни над чем не начальствовал воевода. Разве только над самим собою. Ратник пеший с добрым клинком, в добром шеломе и добром доспехе – вот ныне все его воинство. Одно осталось ему – разить, пока способен держать оружие.

И он бил, отбивал чужие удары, дотягивался до врага, защищался и вновь нападал.

Бой между крымцами и царским воинством превратился в свалку. Обе стороны упорствовали, никто не отступал. Татары могли бы отойти и расстрелять русских пешцов из луков. Русские могли бы вновь уйти в гуляй-город и там затвориться. Но сего не делали ни одни, ни другие. Наступил тот редкий миг, когда два народа выставили лучших своих бойцов, и те из чести и упорства не покидали бранного поля, не зная иного для себя исхода, как только истребить врага, содрать доспехи с чужих мертвецов и встать на костях победителями.

Секлись молча, с гневом сухим и беспощадным.