Смертная чаша

Хворостинин помнил песню черной воды. Слышал ее, когда был сущий детеск, ни то от кого из боевых холопов, ни то от каковой родни, но только не от отца. Отец хулил ее за неблагость. Но по углам, по подполью хладным сквознячком носилась она, жалила морозцем, тянула к себе. Не умирала. Шептала зябкими устами, звала, тянула, тянула, тянула… Откуда она? Из поры древней, от часа, когда и баек-то еще не складывали, а знали токмо былины и, кланяясь большому Белому Богу под сводами храма, тем же днем носили пожертвованья в лес, к Роду ненастному, широкогрудому, сучковатому, мол, загороди, батюшко, Русь кряжем щитов да подмогою пращуров!

Отдарюсь тебе златом-сé-реб-ром,
Отдарюсь тебе ска-а-атным земчуго-ом!
Не побрезгуй, мать-земля,
Сыра земля!

Лютостью наливались очи ратников, деревенели лица. Смерть уже не пугала тех, кто отдался с потрохами песне черной воды, смерть презирали они, страха лишались, силу, неведомо откуда натекшую, ловили мышцами, шли напролом. «Бей! Убивай! Руби!» – кричали они. И страшен был их напор. Встали татары. Уже не стремились вперед, заколебались перед Русью древоликой.

А коли мал тебе мой дар, мать-земля,
Сыра земля,
Бери меня, хрáбра тво-е-го-о-о,
Сына тво-е-го-о-о!
Мне не жаль плоти моей, крови мо-о-ей!
Силы дай мне излиху, до-буйна!
А потом убей, жизни испей!
Жизни моей испе-ей!
Крови моей испе-ей!

«Ну нет. На брани хороша холодная голова. Так-то опьянять себя негоже».

Хворостинин сёкся с татарами яко простой ратник. Положил двоих, получил удар саблею по шелому, поплыл. Но свои не выдали – выборные заслонили воеводу, телами своими закрыли от второго удара, гибельного. Опамятовал. Вновь принялся орудовать клинком, со хладной кровью выбирая уязвимые места, нанося удары, двигаясь вперед над мертвецами.

Слева и справа от него, повсюду, куда достигал взор, жестоко секлись русские с татарами, жали врага.

Ой же ты, мать земля!

Сыра земля!

Поклон тебе-е-е…

Охмелевшие от древнего гнева дети боярские сделали свое дело: отшатнули крымцев ко телегам со щитами, прижали ко щитам. Может быть, тремя своими заплатили за каждых двух сраженных татар, ибо ярость безрассудна и нерасчетлива, но таковым нерасчетом вогнали они неприятельских воинов во смущение и тесноту.

У пролома еще шла рубка. Однако татар неотвратимо выжимали из гуляй-города.

Дмитрий Иванович остановил выборных, снял шелом, отер пот со лба. Потянулся ко фляге, да вспомнил, что пуста. Всё, хватит быть простым мечником, пора вновь браться за воеводскую работу.

«Не послать ли за помощью ко князю к Никите Романовичу Одоевскому?» – подумал было Хворостинин, но сейчас же отказался от таковой затеи. Ведает он, как ведут большой бой татары. Чай, уже собрал Девлетка черкесов да цитраханцев, да крымцев к ним своих добавил и отправил травиться во чистом поле с конниками Одоевского, вязать их, не давать им покоя, чтобы ни один сюда на помощь не пришел… Сколько у Одоевского ратников? Дай Бог, тысячи с две осталось, если не меньше. Невелика сила…

– За-ряжай! – крикнул он пушкарям, надеясь, что его расслышат.

Расслышали: по цепочке передавали начальные над пушкарями люди его приказание. Издалека, из тех мест, где татар уже выгнали за щиты, долетало: «…ряжай!»…

Скоро пригодится порох, скоро дроб пригодится и ядра.

И тут Дмитрий Иванович различил за спинами последних ширинских воинов, еще не до конца выброшенных из гуляй-города, смерть всего воинства русского. Смерть стояла неподалеку от проломного места. Смерть ждала, когда очистится перед нею поле, смерть искала нанести последний удар и сокрушить русскую крепостицу, заваленную мертвецами. Смерть носила те же сверкающие кызылбашские доспехи, что и знать русская, те же шеломы островерхие, что и выборные дворяне, те же сабли булатные, позлащенные держала в руках, что и лучшие ратники под стягом архангела Михаила.

Лучшие нукеры Девлетки, сила свежая, да еще, как видно, родня царя крымского, поведет их, если только не он сам. Над головами во множестве бунчуки высятся с конскими хвостами разных цветов да знамена пестрые треугольные. Выше всех – белый бунчук самого Девлетки, а с ним по соседству шелковое турское знамя, зеленое с малиновым, покрытое вязью чужих непонятных буквиц.

А у него уж и людей для обороны недостает, и раненых полно. Да и устали смертно те, кто не ранен. Кто с татарами не рубится, те лежат на земле, дышат со хрипом, а инде прямо на трупье улеглись, то ли в чужой крови измазаны, то ли в своей… Сколько держат они натиск татарский! Откуда сил еще взять? Того ж князь Михайлу Лыкова выносят из сечи с разрубленным плечом, едва жив… Вот те сорвал доспех!