Смертная чаша

Дозорные показывали отогнутым пальцем вниз или вверх, мол, недолет либо перелет. А потом отчеркивали в воздухе треть указательного пальца, две трети или же весь – сколь большую сделать поправку.

– Аз! – слышались в ответ зычные голоса начальных людей. – Буки! Выше два! – Вéди!

У черкесов не было высоких деревянных щитов. Когда гибельное «вéди!» прозвучало на левом крыле гуляй-города с полдюжины раз, а на правом – раз семь-восемь, они стали покидать поле боя – сначала невеликими дружинками, а потом все разом.

Десятки черкесов остались лежать на еще не просохшей земле…

Токмо тогда на гуляй-город пошли татары, первая волна.

Издаля засыпали стрелами: истинно железный ливень хлынул на русское воинство. Хворостинин велел не отвечать.

Резвым скоком ринулись конники к телегам со щитами. Подбадривали себя гортанными криками. Хворостинин вдругорядь велел: зелья порохового напрасно не тратить.

Не те татары, не самая их сила, а так, легкий скоп, скорым изгоном налетают, скором же изгоном отъедут. По оружью рассудя да по одежкам: татарове Цитраханского юрта, что русскому государю служить не пожелали, когда великий град Цитрахань пошел под московскую руку, да и отъехали на имя царя крымского. Слабое воинство, духа в нем нет. А палить по цитраханцам успеется токмо раз: нет ныне в окопах перед телегами стрельцов, некому первым огнем встречать дорогих гостей. Один гуляй-город должен отстояться.

И лишь когда цитраханская конница приникла к щитам, лишь когда одни всадники принялись подсаживать других, дабы те перемахнули через щиты да и завязали прямой бой внутри русской крепостицы, лишь тогда отворились бойницы.

Ударило разом всё: обычные пищали, гаковницы, тюфяки и пушки. Били в упор. Свинец, дроб железный, ядра – весь хищный холод, доселе сокрытый в утробах стволов, вырвался и нашел себе поживу. Буря огня прошла голодным ветром по скоплению тел. Рвало и дырявило тела конников, кромсало упряжь, увечило лошадей.

Когда дым рассеялся, цитраханское воинство имело жалкий вид. На двадцать шагов от телег трава была устлана ковром из мертвецов и умирающих. Кто-то ездил туда и сюда на коне, то ли утратив разум, то ли лишившись зрения. Кто-то силился встать на ноги и не мог. Кто-то звал на помощь товарищей, но никто не шел помогать. Раненые заходились в крике.

«Господи Иисусе…» – поразился Хворостинин итогу своей же ратной работы.

Цитраханцы, вяло постреливая из луков, откатывались где в одиночку, а где – десятками, безо всякого порядка и строя. «Эти – уже не бойцы. Надолго», – оценил Хворостинин.

– За-ряжай! – прокатились по цепи телег крики десятников, полусотников и сотников.

Самое время было наново заталкивать заряды в длинные шеи пищалей, засыпать порох в пушки, закладывать дроб поверх пыжей. Потому что от вражеских станов летела новая волна, двух прежних много страшнее.

– Ногайцы! – крикнул кто-то, но и без криков всякий знал: тысячи конников, скачущих на низкорослых мохнатых лошадках, дивно неприхотливых к корму и гораздо крепких на морозе, – ногайцы. Лошадок-то ногайских на Руси любили, да и покупали во множестве, но не для того, чтобы они тащили за собой плуг или борону, нет, их брали служилые люди государевы для ратных дел.

Ногайцы… вот народ крепкий, дикий, вольный. Эти – истинные волки, ослабы не дадут. Будет днесь великая жатва!

Всадники ногайские столь скоро пролетели поле перед гуляй-городом, что не успели русские пешцы с пушкарями перезарядить орудья огненного боя. Лишь некоторые, малое число, успели встретить неприятеля огнем.

Падали ногайцы наземь, но лава не останавливалась. Хорошо рассчитали мурзы ногайские: утеснить русскую крепостицу в миг ее слабости.

Близ щитов военачальники ногайские взмахами рук умело разделили воинство свое: одних послали на приступ, другим же дали иное дело – засыпáть стрелами всякую отворяющуюся бойницу. Токмо полезет стрелец со своей пищалью, а уж обе ладони стрелами пронизаны и еще стрела в щеке глубоко сидит…

«Ин ладно, схватимся инако», – решил Хворостинин.

По сию пору не отпускал он лучших лучников из конных сотен своих. Теперь, по приказу его, стрелки из лука приблизились.

Как только ногаец перебирался через щит, его разом били русскими стрелами. И падал он, истыканный, словно еж. Вот десяток ногайцев лег, два десятка, вот полсотни… Лучникам подносили новые и новые связки стрел.

Дмитрий Иванович чуял слабости и боли воинства, словно боли и слабости тела своего. Скоро сообразил он, где открывается уязвимое место. А потому велел подвести поближе всех детей боярских, какие только были у него под рукою – лучники они или нет.

Ногайцы потеряли сотню бойцов, а может, и поболе. Но продолжали храбро лезть на русские стрелы. А стрелы… стали иссякать. Ну не бывает на свете бездонных, неистощимых воинских запасов! Всё когда-нибудь заканчивается.

И вот уже лучники выдергивают из земли вражеские стрелы, залетевшие в гуляй-город ранее, чтобы наложить их на тетиву и отправить назад…