Смертная чаша

Тетерин отвесил ему поясной поклон.

Чуть погодя, уже под утро, прискакал к Хворостинину человек с грамоткой от Воротынского. Протянул бумагу, а с коня слезать не стал. Сказал: «Сей же час ответа князь Михайло Иванович требует».

Хворостинин воззрел в грамотку внимательно и чёл ее с поспешением. А дочитав до конца, с улыбкою воскликнул:

– Востёр Михайло Иванович! Скажи: сам думал ему такую ж затею предложить… Ныне рад, что думаем одним обычаем, он и я. Исполню, скажи, как велено.

Посланец свесился с седла и спросил тихо, почти шепотом, тако, чтоб один Хворостинин слышал его:

– Просил меня большой воевода допряма у тебя дознаться: гóловы всего воинства в заклад ставим, ежели не стянем дело с двух концов, то поляжем тут все до единого… Понимаешь ле?

– Понимаю, – отвечал Хворостинин весело. – Инако и нельзя: будем тут сидеть, так передохнем от жажды. Передай: жду гонца от него, а до тех пор стою и шагу не делаю, ни назад, ни вперед.

«Меня сюда, на гуляй-город, поставил исполнять воротынскую работу, а сам мыслит с неприятелем разойтись по-моему, по-хворостинински. Я, стало быть, стою, а он, стало быть, вертится… Хорош, востёр князь Михайло Иванович! Ино поиграем с татарами игрой смертною».

На рассвете повсюду плавал туман, яко кисель овсяной. По овражкам, по ровушкам разлился он сочной белой мякотью, за древеса цеплялся, за кусты, не хотел уходить, втекал во всякий долок и там стоял с ленивым шевелением.

Ни русские пока не видели за туманом татар, ни татары – русских.

По первому свету, сыренькому да серенькому, Воротынский, помолясь в Архангельской шатерной церкви, увел конные сотни Большого полка, Сторожевого и Левой руки.

Дмитрий Иванович едва расслышал сквозь пуховое варево тумана дробот конного воинства, уходящего на рысях. «Небось, тряпками копыта обмотали… да по волглой земле, по росе…» – Выходило, что и тут Воротынский прав, верное время выбрал.

Из конницы доброй, дельной остались у Хворостинина дети боярские его собственного, Передового полка да поредевшие сотенки правой руки при князь Никите Романовиче Одоевском. Ну и казаки, да с них толку чуть: на первой сшибке яры, а долгого боя не держат…

Негусто. Ин ладно, не всё коту Масленица, будет и Великий пост.

«Сейчас начнут», – почуял Хворостинин, яко зверь лесной, волчище или рысь, чует добычу свою: по шороху, по запаху… Скорым шагом воевода направился ко правому крылу гуляй-города – туда, где с ночи заготовил врагу гостинец.

Забрался на угловую телегу, приник к бойнице… Нет, не видать… не видать пока… Неужто ошибся?

Тут ветерок свежий малость разогнал туман, и Дмитрий Иванович ясно узрел, как чадят фитили в руках у турецких пушкарей.

– Ла-ажись! – заорал он, спрыгивая с телеги.

– Что? – не разобрал князь Мангупский.

– Р-р-ра! – ответили ему крымские пушки.

Одно ядро продырявило щит, ударило стрельца и разворотило ему грудь. Наземь рухнул уже не человек – обрубок. Второе в щепы разнесло другой щит. Острая деревяшка бешено завертелась в воздухе, дотянулась до носа одного из пищальников, разворотила хрящ. С воем упал он и покатился, сжимая лицо ладонями.

Еще два ядра пролетели над щитами да взрыли землю далеко за гуляй-городом.

Те ратники, кто расслышал Хворостинина и попадал, кто где стоял, начали было подниматься.

– А ну лежать! – рявкнул воевода.

Сей же миг, с визгом кроша дерево, ударил дроб из турецких тюфяков. Там, где не хватало выбитого щита, дроб пролетел через образовавшуюся брешь и впился в скоп детей боярских, которые изготовились к вылазке. Двое упали, заорали раненые, изувеченные, взоржали кони.

– Гаковницы! Затынки! – крикнул Хворостинин, вскакивая.

– Па-ли! – откликнулись на его приказ старшие над пищальниками.

– Чаг! Ча-чаг-г! – нестройно ответили четыре десятка стволов.

– Тугх! Тугх! – рыкнули затынные пищали.

Свинец густым сеевом полетел во вражеских умельцев огненного боя. Теперь неприятельских бойцов было уже не различить сквозь дым.

«Да и не надо».

– Тюфяки! – вновь подал голос Хворостинин.

– Па-ли!

– Р-р-ах! – отрыгнули дроб восемь тяжелых медных туш.

«Ныне геенна огненная там у них, щитами-то не прикрыты…»

– Отворить! – перекрикивая шум боя, повелел Хворостинин.

И матерые десятники князя Мангупского ловкими, навычными движениями отстегнули две телеги да повернули их так, что перед конными сотнями новосильцев образовался широкий проем. Лыков первым рванул с места, воздев саблю над головою.

– На вылазку! Москва-а!

– Москва-а-а-а-а-а! – вторили ему конники, вылетая наружу. – Москваа-а-а-а-а-а-а!

Никто не ждал их удара. Турки не успевали перезарядить тюфяки и пушки свои, татары на краткое время растерялись. А тут всего-ничего для резвого конского скока – от гуляй-города до вражеских пушкарей!

Дети боярские князя Лыкова мигом въехали на взгорочек, обтекли его с двух сторон и принялись беспощадно рубить турок. Издалека слышались звонкие удары молотов. Умельцы боя на молотах заклёпывали пушки и плющили тюфяки, чтобы более ни единого выстрела не было бы сделано из них по русскому воинству.