Смертная чаша

Он не успел договорить: очи закатились, руки повисли, яко безчувственные ветви древесные, тело начало сползать с коня.

Воротынский удержал его от скорого падения, сделал так, чтобы могучий богатырь лег на землю боком, легко и мягко, яко на перину. Ответил мертвецу:

– Не тревожься. Помяну их, а с ними и раба Божия Михаила, мне тезоименитного…

– Холопье имя помнишь? – удивился Лыков.

– Этого – помню! – И, как видно, таковую тяжесть в словеса вложил, что отскочил куда-то Лыков.

Большой государев воевода выдернул стрелы из спины усопшего ратника, поцеловал его в лоб и перекрестил.

– Отпеть. Похоронить с честию! – бросил Воротынский. – Ибо честь была с ним при жизни.

Глава 31. Не убоюсь зла

В час, когда князь Мангупский поднял Хворостинина ото сна, тьма ночная не черна, но чернильна. Полночь давно миновала, до рассвета еще далеко, синий оттенок нимало не разбавляет мертвую зыбь победившей мглы. Воздух – яко угль, по граням звездáми посверкивает.

– А?

– Вставай, Дмитрий Иваныч, дело срочное!

– Пожди чуть…

Дело срочное, да, но Хворостинин все же прочитал в уме предначинательную молитву и только потом вскочил с легкостью, привычно отогнав дрему. За спиной – легион ночей с тех пор, как он научился вскакивать и приступать к делу за один миг.

Ему протянули влажный рушник. Отер лицо. Встряхнулся. Вышел из шатра. По небу судя, часа два назад ушли семь мучеников Маккавейских, ушло с ними Изнесение честных древ Животворящего Креста Господня, их место заступил первомученик Стефан и его же тезка Стефан Папа Римский, но хороший, толковый Папа Римский, а не какими они потом сделались… Стало быть, ныне суббота сменила петку.

«Раз Стефан, пострадать придется. Ин ладно, пострадаем. Лишь бы нас татарове камнями до смерти не закидали, как его иудеи…»

– Пушки? Дело большое на сей день готовится? – спросил он у князя Мангупского, не дав заговорить.

– Откуда знаешь? – удивился тот.

– Сам бы ты так поступил, а они, чай, не дурее. Дозорным, которые насчет пушек разведали, обещай награду. Не от царя, от меня. Кто?

– Опричной полусотник Третьяк Тетерин.

– Сам видал?

– И сам, и языка приволок.

– Ловок! – покачал головою со удовлетворением Дмитрий Иванович Хворостинин. – Где? Веди.

И князь Мангупский доложил речи языка, вывел Хворостинина ко углу гуляй-города да показал перстом во беспросветную муть ночную: «Тамотки!»

«Не зги не видно… Ин ладно, и без того справимся, чай, не пальцем деланы».

Сей же час у воеводы в голове будто бы легкое перышко гусиное, невидимой дланью водимое, вывело чертеж. А на том чертеже всё, что очи его узрели с холма у речки Рожай за два дня стояния.

«Семьдесят шагов… ложбина на два локтя глубины… мала… сто двадцать шагов – ручей, топкие берега… две ивы… еще шагов тридцать далее… полно кротовин, конница не пройдет… левее… чуть ближе… взгорочек должен быть… и три дерева на нем старых, в бревно обхватом… два ясеня и клен… там. Больше негде».

Не видя сквозь черную пелену врага, даже не приглядываясь, Хворостинин живо представил себе, как орудуют лопатами немногочисленные крымские турки, взятые Девлеткой с собой. Как тягают, матерясь на своей басурманской молви, чужие ратники землю в мешках, как подтягивают русские полонники турецкие пушечки ко взгорочку. Как торопит их негромко начальный человек… Паша? Или еще каким именем они своих воевод нарицают?..

«А вот накося выкусите, гости дорогие!»

– Хорошо, что разбудил. Князь Михайлу Лыкова, голову над новосильцами, сюда, живо. Да голову смоленского над стрельцами, да стрелецких сотников епифанского и рязанского – сюда ж.

Князь Мангупский исчез.

Издалека донесся краткий вопль, оборвавшийся резко, яко вервие перерезанное. «Должно, уронили нечто тяжкое товарищу своему на ногу, работнички…» Звук прилетел как раз с той стороны, с каковой и ждал его воевода.

Дозорные да близ стоящие ратники, переглянувшись промеж собою, уставились на Хворостинина. Тот лишь кивнул легонько, мол, не бойсь, худого не приключилось. Авось это движение его подбородка различат в неверном свете пучка смоляных лучин, прилаженных к длинной суковатой палке и подпаленных.

Головы и сотники явились споро, без промедления.

Хворостинин помолчал, считая в уме: «Сколько ж у них наряду пушечного? Язык татарской бает, с полдюжины тюфяков да четыре пушечки малых, да еще десяток больших, для осадного дела. Про осадные врет, татары Девлеткины отродясь на осадах подолгу не стояли, их повадка волчья: быстро бегать и больно кусать, их тяжелой наряд токмо задержит напрасно. Врет, не иначе».

– Вам сотские: поднимайте своих, перетаскивайте сюда гаковницы отовсюду, числом их здесь быть должно не менее трех дюжин. Да затынных пищалей два десятка станковых. Тебе, голова: смолян своих отрядишь, сколько потребно, перетащить сюда с левого крыла четыре тюфяка… Поутру уберете точь-в-точь, когда я велю, не ранее и не позднее.

Смоленский голова уставился на Хворостинина недоуменно:

– Окстись, князь, тут вон своих тюфяков те ж четыре. Так на что еще-то их подтаскивать? Оголим…