Смертная чаша

В палатах у Никольского крестца, близ Греческого монастыря, хозяйство вертелось вокруг неутомимой Прасковьи Мангупской, госпожи сего дома. Она всё ведала, но всё проверяла, бранила и жаловала дворню со служанками, пересчитывала припасы, гоняла лодырей, отправляла гостинцы родне, смотрела за сыном… и жизнь на подворье жужжала окрест нее, словно шмелиный рой окрест цветков кашки.

Токмо зябко было сей день ее сердцу, и ослабли крылья у шмелей, и замедлилось верчение хозяйствишка.

Сходила в амбар, посмотрела, как ссыпают хлеб. Справно. Глянула, как работает новая умелица-ткачиха из села Брейтова… Лучше об ней говорили! Поучила. Глянула, довольно ли сушится зверобоя… Довольно. О, а вон еще травы варахили нанесли, она и не заметила когда… Хорошо варахильным дымом тараканов гонять, живо разбегается и тараканьё, и сверчки, и всякие иные гады… А вон еще трава котовы муде… Славно! Трава котове муде добра: у кого желва под щеками, вари ее и хлебай, и помилует Бог. Попробовала сметанный пирог. Учинила казни египетские на поварне: какой дурак масла коровьего добавил? Не должно быть в сметанном пироге масла коровьего!

Сердце, однако, от хлопот не согрелось и не упокоилось. Что б еще сделать? Мужнин охабень велеть проветрить? Глянуть, как вяленую редьку отжимают? Редьку ведь как – если по уму! – готовят? Истолкут, на терке натрут, обвялят да замочат на три дня, а отжав в трех водах – не менее трех вод, тут вся хитрость редечная заключена! – патоку в нее… добавят… да зельице… перечное…

Ну какая редька? Какая ткачиха? Охабень какой? Всё не то. Не отпускает сердце.

Тогда Прасковья Мангупская встала на моление. И моленье не шло у нее путём! Глянула на образ Богородицы Владимирской да и отворотилась. От икон ко супругу текли ее мысли.

Смежив веки она, как была, на коленях, принялась раскачиваться из стороны в сторону, упрекая мужа:

– Отчего ты тако обошелся со мною? Куда ты ушел? Зачем ты от меня ушел? Почему ты меня оставил? Зачем тебе туда? Тебя там…

И она в ужасе зажала рот ладонью. Глянула на Богородицу – Та смотрела Прасковье куда-то за спину, далеко-далеко, мимо нее. Надо бы уже и с Ней поговорить, со Пречистою… Страшно! А ну как не подаст помощи?

Но потом отмякла и вновь начала укорять мужа.

– Федю-у-уша… Почему тебя нет со мной? Ты… непутевый… злющий… просто гад ползучий… безобразник… я так люблю тебя! Смерть, до чего люблю тебя!

Прасковья зажмурила глаза и закрыла их руками, едва сдерживая плач.

– Возвращайся же, Федюнечка, мой родной! Что я буду делать без тебя? Что мне делать без тебя одной? Феденька, ну что ты? Что же ты?! Где ты? Как ты без меня? Как мне тут без тебя?

Она все-таки заплакала. Слава Богу, дверь в горницу заперла, никто не видит…

А потом, собравшись с силами, обратилась к Богородице:

– Не дай мне мужа лишиться, Божья Матерь! Не дай дитяти без отца расти! Ты матерь, ты знаешь… Пожалей сыночка моего. Заступись! Проси за нас Иисуса Христа, Господа нашего, а Твоего Сына! Предстательствуй за нас! Пускай дарует Феденьке… то есть рабу Божию Феодору… здравие, пускай выручит его на боях с басурманами. А я… я все богатство наше к Твоим ногам положу… весь дом наш, всё серебро, всё хозяйствишко! Лишь бы вернулся живым здоровым. Храм во имя Твое возведем! На каменный денег нет, а на деревянный – поднатужимся, и станется… Молю Тебя, заступись, Пречистая!

На Орбатской улице, в доме опричного сотника Третьяка Тетерина, пред красным углом со иконами простерлась на полу Марфа, его жена. Сверху на нее смотрели, строго и печально, Богородица с Младенцем.

Многое хотела сказать Ей Марфа. Всё утро думала, перебирала слова, яко драгоценные бисеринки, складывала из них узор, перекладывала, добавляла то и это, а осенив себя крестным знамением, онемела.

Что Ей сказать? Как Ей сказать? Она Сама всё видит и всё знает. Надо просить за него…

Ведь помнила же, столько правильных молитвенных слов помнила только что, а теперь все они разбежались, яко непослушное стадо у худого пастуха. Одно в голове стоит, только одно…

Она зарыдала, завыла, ударила лбом об пол и протянула к иконе руки. В горле стоял ком, долго не получалось у Марфы справиться с ним, но наконец возмогла, протолкнула несколько слов:

– Верни мне его живы-ым! Я без него жить не могу! Верни-и!

Упала на пол, колени поджала к груди, плакала и выла неудержимо, жалея мужа как часть самой себя.

– Царица Небесная! Погляди на цве-то-чек свой малый, на меня. Я… Я не блудное мыслю… не для того… Ничего для себя не прошу. Ничего све… сквер-но-го в душе не таю. Мужу не изменю. Токмо об одном молю: пусть он будет жив, Пречистая, пусть он будет жив, господин мой Фи-о-дор Ни-ки-тич… Я люблю его. Обоих люблю.

Зырянка перекрестилась и отдала иконе земный поклон, еще один и еще.

К ней зашел муж.

«Слышал ли Касьян мой? Или не слышал?» – в ужасе думала Анфуса.

Касьян глядел на нее, устало улыбаясь.

О ком ей молиться в одиночестве с таковым жаром? Ради кого речные ее глаза роняют соленую воду?

Повинуясь внезапному чувству, зырянка бросилась к нему, обняла, щекой прижалась к груди. Рукою огладила лицо. Родной. Тоже родной…