Смертная чаша

– Цыц! – угомонил его Хворостинин. – Кото́ришь не по делу. Делай, что велено, спрос на потом оставь. Всё, ступайте да поторапливайтесь.

Те разошлись ко своим ратникам. Голова смоленский чертыхался вполголоса.

Хворостинин вздохнул: ничего, брехлив начальник над смолянами, да дело знает. А вот из князя Мангупского стратилат скверный. Слабоват, на боях когда последний раз бывал? И не упомнишь. Не подвел бы… Заменить? Некем. Игнатка Кобяков второго дни саблею без левой кисти оставлен. Князь Семен Коркодинов лежит недвижим, колено у него насквозь прострелено. Князь Захарья Сугорский по две раны в обе ноги принял, теперь ему долгонько ни пешком ходить, ни на коне скакать… Князь Иван Козлина Тростенской убит. Юрья Тутолмин робковат – как пить дать, прежде времени тыл подаст. Мишка Черкашенин храбор, да всё по-своему сделает, а тут ровно надо сработать, чтоб без сучка без задоринки.

– Теперь ты, Михайло Юрьевич, да ты, Федор Александрович. Имею на вас упование. Пойдете на вылазку. Ты, князь Михайло, первым, а у тебе всех первее те излезут, кто до молота охоч… нарочитое будет у них задание. Ты, Федор Александрович, когда князь Михайлы дети боярские на прямое дело пойдут, со своими стрельцами чужих конных от них отгоняешь… Последним вернешься. Ясно ле?

Князь Мангупский наклонил голову в знак понимания. Лыков спросил:

– Какое же к нам нарочитое задание? Прямой съемный бой – это моим новосильцам токмо радостно: хоть поразмяться всласть, сидеть устали. А к чему молотá? Есть, понятно, и таковых человек семь али восемь – с трех-то сотен моих… но с секирами будет яко втрое поболе, чем с молотами…

– Не сепети, слушай…

По второму разу Дмитрий Иванович на сон ложиться не стал. Сколько спал? Часа четыре. Ино и того хватит, чай, не старый старик, сдюжится-стерпится.

Пошел проверять всё, что можно проверить ко новому дню. Сколь раненых Богу душу отдали, и сколь под хоруговь к утру вернется. Где зелейный припас обилен, а где добавить надо. Есть ли вода? Мало воды… Худо, с жаждою долго не простоишь. Воду добывали из близлежащих речек да ручьев малые разъезды казачьи, доставляли в кожаных ведрах и во флягах, но было ее мало, мало, мало…

Набрел на ратника великанского обличья – спинища медвежья, руки – бревна, ноги – валуны. Кто? Мнится, некий знакомец… или блазнит темень ночная?

Ратник достал из торока глиняную баклажку, вынул затычку, но воды там нимало не обрел. Он запрокинул голову и языком словил последнюю каплю. А потом в отчаянии бросил баклажку наземь. Тогда вынул он нож, успокоительно похлопал коня, мол, дружок, не вертись, и вдруг быстрым движением кольнул его в шею. Конь шарахнулся в сторону, однако ратник огромными лапищами принудил скотину к покорству.

«Сейчас он коня… татарским обычаем…» – подумал Хворостинин, скорым шагом приближаясь к великану.

– Эй! А ну стой!

Но тот не слышал окрика, то ли не понял, что обращаются к нему. Он жадно приник к ране и глотнул конской крови раз, другой, третий.

«Точно, по-татарски…»

– Стой, хватит, – строго сказал ему Хворостинин, положив руку на плечо.

Ратник повернулся, не отнимая пальцев от раны, – зажимал края.

– Много ль на раненой животине навоюешь?

Тот утёр губы, приложил к ране пучок травы, останавливая кровь. Только потом ответил:

– Пить нечего… эвона как, светлый господин воевода. А от жеребчика не убудет.

Хворостинин протянул ему свою флягу, серебряную. Тот с жадностью присосался, одним махом выдул половину, Дмитрий Иванович едва оторвал свою драгоценную водицу от его уст.

– Будет!

Какой-нито знакомец. Откуда, кто? С седла низка собачьих зубов свисает, стало быть, опричный служилец.

– Кто таков?

– Передового полка пятидесятник Иван Третьяк Тимофеев сын Тетерин.

– Ты нынче ночью взял языка? Турчина?

– Я.

И тут Хворостинин признал его. Ох ты! Где свидеться довелось. Кабы не здесь, может, прибил бы, особенно не разбираясь…

– А не ты ль во тюрьме московской ко Щербине Тишенкову приставлен был? К тестю моему?

– Опять я… Таковая служба моя на великого государя… была… – И поник разом. Опасается: не угодил великому человеку, стало быть, добра не жди.

– Уморили вы там Щербину своей службою-то.

Пятидесятник отворотил лицо.

– Не казни, господин мой. Я к нему яко ко всем, напрасно не томил, мук не добавлял. Тюрьма, она… никому не мать, а всем мачеха, ко старикам же более прочих. Тесно им в сыром затворе век свой волочить…

– В глаза глянь!

Тот глянул. Твердо. В отсветах костров Хворостинин не увидел на дне чужих очей ни лжи, ни иной кривоты. И не почуял в себе гнева. Служилец и служилец. Что? Уморил старика? Да он ли…

– Зла на тебя не держу, Третьяк. Поутру вместе биться пойдем, может, вместе ляжем. Лучше бы нам злобы друг на друга не иметь. Если ты и виновен в чём, прощаю тебя.

Собеседник его шумно перевел дыхание.

– Я… – сказал и запнулся. – Я… как-нито помолюсь за него. За душу его, был бы ласков к ней Господь на Страшном судище. Вот, дело. Христьянское-то имя его какое?

– Никита. Баклажку подбери. Как побьем татаровей, подойдешь ко мне. За турчина я тебе ее всю, аж до пробки, серебряными деньгами наполню.