Смертная чаша

Привел Лыков своего богатыря к новому господину. Увидев ратника вблизи, Воротынский еще более поразился: косая сажень в плечах! Но виду не подал.

– Теперь ты за мною будешь. Сколь долго надобно тебе, чтобы за кабалу рассчитаться?

Тот глухо, деревянно проговорил:

– Лет за пять, за шесть хотел… господин мой князь.

– Аще служить будешь мне со храбростию и сноровкой, за три года от меня уйдешь. Чему научен?

– Огненному бою, кулачному бою, лучному, с рогатиной, с секирой, с булавою и со клевцом. На ножах, если надо. С саблею могу, но не искусен. Станичную службу знаю… в прямом деле с литвою и татарами бывал, в засадах такожде…

«Как бы не в разбойных, засадах-то. Больно вёрток хозяин твой, с него станется холопов своих на разбой послать… Ничего, пригодишься». Воротынский любил неговорливых людей. Этот ему понравился. Вот уж кто богатырь неподдельный.

…Одного за другим отправлял в Москву разведчиков Воротынский. Некоторые не возвращались, как видно, нарвавшись на татарские разъезды. Другие, всего вернее, спешили к своим домам да и застревали там надолго, забыв о службе. А те, кто, осмотрев раскаленный город, вернулись к полковому стану, в шатер к воеводе являлись с черными лицами.

Вести они приносили одна другой хуже. Замоскворечье сгинуло в огне, Опричный двор в золу обратился, Орбат пропал, Занеглименье опустошено, из каждого десятка слобод и улиц московских не более одной уцелело. Крепости московские, несокрушимые твердыни – и те истерзаны! Кремль выгорел, и Китай-город выгорел. Где пороховое зелье хранилось, там стены с башнями вырвало и на воздух подняло: стену кремлевскую пониже Фроловского моста да стену в Китай-городе, что против земского двора! Яко бешеный зверь Москву грыз! Князь Иван Бельский, многажды ранен, от пожарного зною насмерть затхнулся. Множество иного народу в огне и дыму жизни лишилось. Татары грабят монастыри и села подмосковные, на пожарище выискивают сокровища, полону бесчисленно нагнали отовсюду.

Собственные палаты Воротынского огнем наполовину пожраны. Дворня едва отгоняет от оставшегося людей бессовестных, павших на пепел с надеждою чужим добром поживиться. О, много явилось тех, кто жаждет погорельцев обокрасть. Татары еще не ушли, а эти уже ходят с ножичками, шильцами, топорами да чекмарями, свою выгоду преследуя.

Воротынский велел кликнуть новоприобретенного холопа. Вот громада! Какое сердце сего великана ветхозаветного не устрашится? Отродье сильных, издревле славных исполинов-нефилимов, не иначе…

– Назавтрее татар пошерстим… Но ты с полком не идешь. Даю тебе иное дело. Возьми еще двоих слуг моих вооруженных и отправляйся сторожить дом мой на Москве. Никанора и Голбца возьми, они проведут до места… Не пускай в родовые палаты, сколь бы мало от них ни осталось, шильников, стерволюбцев, сволочь разную…

Холоп молча склонил голову, и Воротынский движением ладони отослал его.

Как его зовут? Гневный? Гневец? Как-то странно, не упомнить.

Под вечер Михайло Иванович собрал воинских голов своего полка, голов стрелецких да младшего воеводу князя Татева.

– Назавтрее до восхода крымский царь от Москвы назад побежит, – заговорил Воротынский. – Тогда и наша работа приспеет: вцепимся гадине в хвост, отряды его малые побьем, обоз потреплем, а главное, полоняников отполоним, сколько Бог даст. До Степи проводим гостя дорогого. Аще будем прытки да резвы с ним, не столько много деревень и городов на пути своем пожжет-пограбит. Готовьте людей к походу, раненых оставьте…

Воротынский запнулся. Хотел сказать: «Оставьте на Москве!» – да где та Москва. Помолчав немного, он продолжил:

– Оставьте раненых в селах под Москвою, каковые целы остались. И стрельцов такожде оставьте: без них пойдем, налегке.

– Дозволь вспросить тебя, господин воевода полковой, Михайло Иванович, – сей же час откликнулся Лыков. – Откуда сведал ты, что Девлетка наутро в отступ пойдет? Отчего не остаться ему, отчего нас не раздавить? Силёнок-то наших на един жевок ему. Отчего ж Девлетке не прибрать остаточное серебрецо да барашнишко, да рухлядишку?

И взгляд его, хамский, сверлящий, обратился к Воротынскому.

– Кабы готовился татарин брать Москву да царство наше с землей ровнять, тако бы и поступил. А он и сам дивится, отчего в неподобном беспорядке наша рать, отчего град столичный отдали ему без большой битвы. Люди крымские счастливы таковым приобретением: сколько полону у них, сколько богатства нахватано! Захотят скоро и без бою к себе домой всё навоеванное доставить, никакой правитель их не удержит. Аще и хотел бы, да не возможет. Слабость наша татарину в новинку, к иному он привык. Опасается, не стоит ли где свежая сила. Потому и уйдет, в том не имею сумнения. Ничего, раз изведав, теперь повадится ходить к нам. На следующий год рать будет новая… тогда-то Девлетка и возжелает Русскую державу без остатка выкорчевать.

То были слова мужа великого, столпа царствия, вельможи из царского совета. После них молчать бы всем да расходиться по делам своим. Не тут-то было.

Раздерзился Лыков: